– Я знаю, в подобных случаях кажется, что больше в жизни не будет ничего хорошего. Но однажды ты проснешься и поймешь, что жизнь налаживается. Поверь мне, детка.
– Я знаю, – пробормотала я.
– Да, это будет еще не скоро, но ты справишься. Твой мужчина где-то ждет тебя, ты просто пока не нашла его. Звучит банально, но это правда: для каждого горшочка – своя крышечка.
– Тогда я, наверное, противень…
Отец засмеялся.
– Да нет, никакой ты не противень. Ты смышленый, остроумный и очень, очень, очень необычный горшочек. Тебе не всякая крышечка подойдет. Но это вовсе не плохо. Даже наоборот.
– Спасибо, папа, – сказала я и вздохнула. – Ты очень добрый. Но… слишком наивный.
Он снова рассмеялся и прижал меня к себе покрепче.
– Наивность тут ни при чем. Есть вещи, которые я просто знаю. А в данном случае я не только знаю – я сердцем чувствую, что прав.
Положив голову ему на плечо, я закрыла глаза. Сколько бы лет мне ни было, в объятиях родителей я всегда чувствую себя ребенком.
Когда мне было шесть лет, ко мне в комнату залетел мотылек. Он все кружил возле лампы, а я кричала, визжала, звала в панике: «Папа! Папа! Папа! На помощь! Папа!» Мотылек был огромный! Отец пришел, взял стакан и поймал залетного гостя. Поставив стакан на пол, он присел и посадил меня к себе на колени. Обхватив его за шею, я боялась даже взглянуть на мотылька. Но отец начал спокойно описывать то, что видел. Он рассказывал, какой на крылышках узор, как искусно этот узор прорисован и как красиво коричневые и серые тона переходят друг в друга. Через некоторое время я отважилась взглянуть сквозь пальцы. Отец продолжал говорить, показал, какое у мотылька волосатое тельце, и спросил, вижу ли я волоски. Я кивнула.
– На ощупь он наверняка мягкий, – сказал отец. – Но если мы попытаемся его потрогать, он очень испугается.
Я разглядывала мотылька все внимательнее. Тоненькие черные ножки, усики и этот узор на крылышках, о котором говорил отец. Бедняжка уже не казался мне таким огромным. И когда рядом находился отец, я знала, что мне ничего не угрожает.
Сейчас я чувствовала себя так же, как тогда. И мы оба смотрели на озеро, как тогда смотрели вслед мотыльку, когда вынесли стакан на улицу и выпустили пленника на волю.
– Эмили? – тихонько позвал отец.
– Да?
– Этот мужчина… Я его не знаю?
По спине побежали мурашки. Я словно оцепенела.
– Как… Откуда… С чего ты взял?
Он сделал вдох, словно собирался что-то сказать – но только качнул головой.
– Ладно, забудь. Откуда мне его знать? Дурацкий вопрос. Прости меня, я старею.
Но в животе снова неприятно защекотало, несмотря даже на то, что отец больше ни словом к этому не возвращался.
* * *
Потом мы еще два раза ходили вместе на рыбалку. Как и в первый раз, я получила массу удовольствия. О человеке, который причинил мне боль, мы больше не говорили. Мы понимали друг друга с полувзгляда. Слова были излишни.
Я много общалась не только с отцом. С матерью я тоже проводила немало времени. Я вдруг поняла после аварии, что в последние годы слишком много значения придавала тому, чем мы различаемся, и как-то упускала из виду то, что нас объединяет. Повторять эту ошибку я не хотела. Моя мать – человек очень деятельный. Если где-то затевается благотворительное мероприятие, она непременно явится туда в первых рядах. Делать крупные пожертвования она не может – мои родители небогаты. Но она любит повторять: каждый, у кого есть две здоровые руки и твердая воля, может сделать очень много, если захочет.
Раньше она и политикой занималась, но после нескольких споров с бургомистром – в последний раз она сцепилась с ним на публичном мероприятии, на глазах у множества людей, – из партии ее выгнали. Она сильно переживала по этому поводу. По сей день этой темы при ней лучше не касаться.
Мне нравились ее боевитость, ее великодушие и безудержная потребность всем помогать. А уж когда приближались рождественские праздники, она и вовсе работала не покладая рук. Казалось, в это время ее стремление творить добро возрастает вдвое.
Мы целыми днями пекли всевозможные пироги, а потом продавали их на благотворительных спектаклях, которые устраивались в старой нойштадтской начальной школе. Вся выручка шла фонду, который исполнял последние желания детей, больных раком. В пользу этого фонда мама обычно устраивала как минимум два-три мероприятия в год.
Но этого ей было мало. Продав последний кусок пирога, она садилась в машину и объезжала все фабрики игрушек в радиусе двухсот километров. Директора одной из фабрик ей удалось уговорить, и он пожертвовал ей двадцать доверху набитых коробок. Как только мама узнала об этом, она позвонила отцу и потребовала, чтобы он немедленно приехал с прицепом на фабрику.
Целых два дня ушло на то, чтобы обернуть каждую игрушку подарочной бумагой. Мои пальцы выглядели так, словно полчаса назад я обменялась рукопожатием с Эдвардом Руки-Ножницы. Наконец пришла пора везти подарки в детский дом, расположенный в соседней деревушке. Там мою маму прекрасно знали и с радостью приняли ее.
Покончив с этим делом, мы снова принялись за выпечку. Пекли неделю, включая вчерашний день. Лишь сегодня утром мы отвезли последнюю партию рождественского печенья в нойштадтский дом престарелых, где раздали плоды наших трудов, упакованные в красивые обертки.
Погрузившись в благотворительные хлопоты, я не только отвлеклась от собственных проблем, но и получила возможность увидеть, что бывают проблемы и похуже моих. Надо радоваться, что и мои родители, и мои друзья, и я – все здоровы. Я не имею права безостановочно жалеть себя. Мои беды не идут ни в какое сравнение с теми, которые приходится претерпевать многим другим.
В связи с темой «Семья и друзья» нельзя было не вспомнить Алену и Инго. Я надеялась, что смогу регулярно навещать их, когда буду в Нойштадте. Однако они, к сожалению, за два дня до моего приезда уехали в Италию, в Тоскану. Там проживало семейство, с которым они дружили не один десяток лет и у которого каждую зиму подолгу гостили.
Но сегодня, на Рождество, я наконец-то их увижу. И до моего отъезда останется еще несколько дней, которые мы сможем провести вместе.
* * *
Подогнув колени, я сидела на подоконнике, смотрела через стекло на улицу и вспоминала все, что произошло за последние недели. Из колонок старого музыкального центра тихо играла «Моя личная тюрьма» – песня группы «Крид».
Я смотрела, как за окном кружатся снежинки. Деревья и крыши стали белыми, словно по волшебству. Первый снег в году. Такой чистый, такой невинный, такой мирный. Когда падает первый снег, есть в этом что-то магическое и очищающее. Словно весь мир обернули в вату и ничего плохого больше не произойдет.
Люди восхищались тем, что на улицах стало белым-бело, но для меня на всем лежала бирюзовая тень. Что бы я ни делала, думала я об Элиасе. Где бы я ни находилась, со мной всегда была наша история, наша книга, в которой уже столько глав. Казалось, будто ее долго читали, а потом захлопнули и сунули на полку. В самый разгар действия. На самом чудесном месте.
