«Заверяю тебя, Ольга, в присутствии Леона (тут тетка указала на меня) священным моим словом, что я не погрешила и мысленно против Пушкина (тетка всегда называла моего дядю по фамилии, даже и в разговорах с ним), а укоряю себя лишь в недальновидности: по неопытности я не подозревала ничего серьезного, а потому и не предупредила козней его врагов. Но в остальном чем провинилась? Моей привлекательной наружностью? Да не я же себе ее сотворила. Любезным обращением? Да этому виноват мой общительный характер. Остроумием в обществе? Но если острила, то вовсе не с целью обижать кого бы ни было. Наконец, – сказать смешно – неужели моим умением играть в шахматы, за которое получала комплименты мужчин? Да скучно ведь играть в шахматы самой с собою. Но, – может быть, грешу, – никогда не прощу злодеев, которые свели моего Пушкина в могилу, для чего и бесславили меня. Скорбь же моя о Пушкине умаляется при сознании, что я чиста перед ним. Пусть праздные языки толкуют обо мне что угодно. Сами себя марают, а не того, кого чернят».
Моя покойная мать никогда не сомневалась в равнодушии своей невестки к Дантесу, и однажды заметила мне:
«Есть красавицы, не всегда располагающие в свою пользу; но у тех, внешняя оболочка которых привлекает всякого с первого на них взгляда, непременно прекрасная душа. Такова наружность Наташи; взглянув на нее, каждый скажет: «честная, добродушная натура!»
«Довольно иметь нам твердое, задушевное убеждение – заявляет князь П. А. Вяземский в письме к А. Я. Булгакову, – что жена Пушкина непорочна, и что муж ее жил и скончался с этим убеждением; любовь и ласковость к ней не изменялись в нем ни на минуту».
Но увы!
Клеветы на мою покойную тетку пустили такие корни, что и теперь мне зачастую задают неуместные вопросы, вроде следующих: Вы племянник родной Пушкина, потому все должны знать: правда ли, что жена была ему неверна? При этом господа любопытные приводят то один, то другой нелепый анекдот.
Упомяну, между прочим, о следующих, приводивших меня в негодование, и спешу их опровергнуть:
Будто бы Наталья Николаевна, встретив через несколько лет по кончине мужа какого-то господина, уезжавшего в Париж, отнеслась к нему: «Поклонитесь от меня Дантесу и скажите ему, что я храню о нем очень хорошее воспоминание».
На поверку, моя тетка по смерти мужа до самой своей кончины – осенью 1863 года – ни при ком и никому, за исключением моей матери, даже и у себя не произносила фамилии Дантеса, а я в течение гораздо более десятка лет виделся с Натальей Николаевной довольно часто.
Пущена была в ход и возмутительная молва, будто бы Наталья Николаевна науськивала дядю вызвать Дантеса на поединок в том расчете, что последний, убив первого, обвенчается с нею и с нею же убежит за границу.
Об этой нелепости мой отец, в письме к своей матери от 5-го июля 1837 года из Варшавы, сообщает следующее:
«Насилу мне удалось убедить этих болтунов-простофилей, что Дантес был уже повенчан со свояченицей Пушкина; стало быть, вдове поэта было невозможно после его смерти выйти замуж за Дантеса».
Уверяли также, будто бы Александр Сергеевич в припадке ревности избил Дантеса палкой до такой степени, что соперник долго не был в состоянии держать дуэль, на которую и вызвал моего дядю именно вследствие таковой палочной расправы.
Но известно, что не физическое насилие над Дантесом, а письмо Пушкина голландскому дипломату повлекло за собою поединок.
Наконец, обвинители Натальи Николаевны огласили, будто бы Пушкин отвечал ей однажды на ее вопрос: о чем задумался поэт – следующим четверостишием:
Увы! для твоего поэта
Настал великий пост;
Люблю тебя, моя комета,
Но не люблю твой длинный хвост!
Четверостишие это, приписываемое моему дяде, составлено совершенно другим лицом, адресовано им к другой даме, на что могу представить и доказательство, буде понадобится.
Но мало того: очернить доброе имя вдовы поэта ухитрились и за границей, куда отчалили из России некоторые недоброжелатели супругов Пушкиных: эти личности завербовали и в чужих краях людей легковерных среди литераторов, которые, интересуясь кончиной поэта, внимали вздорным россказням да переделывали их на свой лад, дойдя до геркулесовых столпов чепухи. Так, в 1876 году в Милане некий Пьетро Косса разрешился от бремени четырехактной драмой в стихах (этот курьез был у меня под рукою), под заглавием «Puskin»! Свою фантазию он напечатал и едва ли не поставил на сцену.
В последнем акте этой сверхъестественной белиберды, завершаемой кончиной моего дяди, после дуэли на шпагах (sic!) со счастливым соперником князем Инзевым (il principe Inzef), окружают Пушкина его жена (Natalia Dangerof?!), секундант поэта барон Дельвиг (вероятно, заблагорассудивший воскреснуть через шесть лет после своей смерти) и некая юная цыганка Мария (Maria giovinetta Zingara), привезенная якобы Пушкиным из Бессарабии. Умирая на сцене, Пушкин завещает-де цыганочке добрую о себе память и поцелуй (A te fanciulla la mia memoria e un baccio), а кающуюся жену угощает фразой: «Вам же мои богатства» (A voi le mie richezze). В той же драме отведена роль и скончавшейся еще в 1828 году (в доме моих родителей, Павлищевых) няне поэта, Арине Родионовне (Irene Radionovna, vecchia nutrice di Puskin), да вовсе не существовавшему на шаре земном русскому публицисту Милоски (Miloski, direttore d’un giornale litterario
[48]. Вся эта ахинея заканчивается патетическим укором Дельвига Наталье Николаевне: «Ваше женское тщеславие стоит России величайшего ее поэта!!» (La vostra vanita di donna costa alia Russia il suo piu gran poeta!!).
По словам Ольги Сергеевны, хотя ревность и была одним из прирожденных свойств ее брата, подобно другому его чувству – безотчетной симпатии с первого взгляда на какую-либо незнакомую личность, что французы называют engouement, но Пушкин отнюдь не допускал сомнения в благочестии своей жены, а только опасался, чтобы она, болтая простодушно в салонах и давая волю смеху, не подвергалась пересудам. Такую боязнь он ей неоднократно высказывал в письмах, из числа которых выбираю следующую выдержку:
«…Кокетство не в моде и считается признаком дурного тона… Требую от тебя холодности, благопристойности, важности… Я не ревнив, да и знаю, что ты во все тяжкие не пустишься; но ты знаешь, как я не люблю все, что пахнет московской барышней, все, что не comme il faut, все, что vulgar…»
Привожу слова моей матери, мне ею продиктованные: «Недоброжелатели жены брата ставили ей в укор танцы, наряды, светскую болтовню. Конечно, она часто доставляла себе удовольствие потанцевать, наряжаться, да смеяться в обществе с тем, кто, подобно Дантесу, был мастер смешить. Но не надо забывать, что она вышла замуж 19 лет; когда умер брат, ей 25 не было, так как родилась 26 августа 1812 т. – в самый день Бородинского сражения; а в 25 лет извинительны танцы, изящный костюм, веселая болтовня. К тому же моя невестка все это делала с ведома мужа, которому пересказывала все, что с ней случалось». Заканчиваю характеристику покойной моей тетки следующим: Набожная Наталья Николаевна была примерной супругой и матерью, поставив себе целью счастье детей. Всегда и везде находила она приветливое слово для всех и каждого, а ее ровный, счастливый характер вызывал к ней общее сочувствие, чему я очевидный свидетель. Ценимая всяким, кто знал ее, она оставила о себе самую светлую память.
