Бракосочетание состоялось, как я сказал выше, 7 января 1837 года
[57], ровно за 20 дней до поединка, – в церкви, наполненной кавалергардами, сослуживцами жениха, конногвардейцами, представителями дипломатического корпуса и лицами высшего круга обоего пола.
По словам Ольги Сергеевны, не бывшей, впрочем, тогда в Петербурге, ее брат тоже присутствовал на свадьбе – иначе поступить не мог, – но в дом новобрачных после венчанья не поехал, объявив своим друзьям, что ни в каком случае не намерен сближаться с Дантесом. «Упорство Пушкина отравляет мне радостный день», – заявила новобрачная Наталье Николаевне и еще более опечалилась, когда Александр Сергеевич, не изменяя, однако, дружескому к ней расположению, не отдал молодым свадебного визита.
«Брат мой, – говорила мне мать, – подал этим надежду своим врагам, опасавшимся сначала, что женитьба Дантеса помешает достижению их преступных целей. Впрочем, он слишком был вооружен против обоих Геккеренов, приписывая анонимные пасквили этим двум лицам, а не настоящим авторам – иезуиту Гагарину и кривоногому (le bancal) Долгорукову, ненавидевшим Россию
[58].
VI
Отношения Пушкина к Дантесу в последнее время. – Высшее общество. – Ссора с Геккереном-старшим и роковые ее последствия
«Враги моего брата, – продолжала сестра поэта, – ободрились: они устраивали ему встречи с обоими Геккеренами, и в особенности в доме Карамзиных, где мой брат и Дантес грызлись между собой как собаки (буквальные слова моей матери), а когда Александр появлялся в салонах, тогда поклонницы новобрачного перешептывались да ехидно улыбались. На стороне Дантеса очутились и товарищи его кавалергарды, и так называемая золотая петербургская молодежь, наконец, некоторые личности обоего пола, выговаривавшие брату, но отнюдь не из участия к нему, неуместную ревность Отелло к новоиспеченному свояку.
Карамзины благоволили к брату, но ничего не могли поделать. Княгиня же Вяземская распорядилась не принимать Дантеса, когда у подъезда будет стоять известная швейцару дома Пушкинская карета.
Брата отстаивала и Е. М. Хитрово
[59], а граф Строганов свел его с Дантесом как бы невзначай, с целью их примирить у себя на обеде, во время которого Дантес еще более раздразнил Александра: сидя против Натальи Николаевны, он чокнулся с нею бокалом через стол, а затем, по своему дурацкому обыкновению, стал упражняться в плоских каламбурах».
По мнению моего дяди Льва Сергеевича Пушкина, оправдание Дантеса тем, что он якобы искренне желал мира, – построено на песке: занимался-де он строченьем примирительных писем к Пушкину по науськиваньям врагов поэта, которые именно били на противоположный их эффект.
«Дантес, – говорил Лев Пушкин, – не был до такой степени прост, чтобы не сообразить, кто его советчики, а его миролюбивые заверения расходятся с делом; сегодня строчит записку, а завтра, к вящему ликованию подстрекательниц и подстрекателей, набивается на встречи с Натальей Николаевной и, танцуя преимущественно с нею, расточает ей банальности: ясно после этого, что мой брат считал подобную тактику фиглярством, вследствие которого и появились опять подметные письма».
Сообщая такое мнение дяди Льва, прибавлю от себя: казалось, сам неумолимый рок преследовал Пушкина: его желание выбраться еще осенью 1836 года из Петербурга не состоялось; письмо его к его другу – крестному отцу старшего сына поэта – Павлу Войновичу Нащокину о высылке денег на поездку в деревню не застало последнего в Москве, а Сергей Александрович Соболевский, говоря мне об этом обстоятельстве – насколько помню, двадцать лет спустя после кончины дяди – выразился так:
«Видно, судьба распорядилась, что твой дядя не догадался обратиться заблаговременно ко мне. Знал же он мой заграничный адрес, знал и то, что я был при деньгах. Выслал бы я ему из Вены кредитив на имя любого петербургского банкира, и дело с концом».
Происки врагов явных и тайных окончательно взорвали Пушкина. Считая главным коноводом Геккерена-старшего, Александр Сергеевич наносит ему сначала тяжкое оскорбление в гостиной тетки Натальи Николаевны, фрейлины Загряжской и в ее присутствии
[60], а затем, видя немедленную необходимость развязать историю оружием, посылает старику Геккерену отчаянное письмо, последствием которого и был смертоносный поединок.
Прижатый к стене этим письмом, нидерландский дипломат командирует к Пушкину виконта д’Аршиака с ответом, скрепленным и Георгом Дантесом-Геккереном, заявляя, что уполномочивает виконта условиться о поединке между Пушкиным и Дантесом. Свой ответ на письмо Александра Сергеевича Геккерен-старший оканчивает в записке, доставленной поэту д’Аршиаком, следующим образом:
«Je saurai plus tard, Monsieur, Vous faire apprecier le respect, df au caractere dont je suis revetu, et qu’aucune demarche de Votre part ne saurait atteindre» (Впоследствии, милостивый государь, сумею заставить вас уважать звание, в которое я облечен, и которое никакая попытка с вашей стороны затронуть не может).
Об этих выражениях мой отец, зять поэта, изложил мне следующую мысль:
«Придавая фразе Геккерена буквальный смысл, можно бы, по-видимому, вывести, что Геккерен был убежден или в том, что дуэль не состоится, или же в том, что она кончится не в пользу Дантеса, или же, наконец, в том, что она для обоих противников окончится благополучно; а потому естественнее всего, что дипломат написал эти слова с целью лишь ослабить хотя чем-нибудь нанесенный ему Пушкиным удар».
Многие из посещавших Ольгу Сергеевну современников и современниц ее брата-поэта рассказывали ей, что и тут Геккерен-старший разыграл комедию: требуя от Пушкина серьезного поединка с Дантесом, он в то же время рассчитывал на распоряжение графа Бенкендорфа накрыть соперников на месте; тогда-де Дантес не прольет ни капли крови, а честь обоих Геккеренов будет удовлетворена.
С этой-то целью Геккерен-старший, как рассказывали, получив от д’Аршиака сведение о часе и месте дуэли, скачет к Бенкендорфу, но натыкается на такого же врага Пушкина, как и сам; Бенкендорф, будто бы обрадовавшись предстоявшей поэту опасности и нимало не интересуясь земным существованием Дантеса, выслушивает Геккерена с притворным участием, обещает ему предупредить дуэль арестом враждующих, и действительно: посылает на другой день с жандармами кого следует, но… не к месту встречи, а в противоположную сторону, едва ли не в Екатерингоф.
