– Работа может оказаться очень интересной, – ответил он в своей обычной манере.
– И сейчас уже она крайне важна. Пойми меня правильно, в самом лучшем смысле она может стать твоей лебединой песней.
– Я неожиданно тоже почему-то об этом подумал, – признался Кулешов.
– Почему неожиданно? Разве мы с тобой вечны?
– На этот счет не заблуждаюсь. Знаю, в новый век сам не войду. Разве на коляске ввезут. Но пока еще силы есть.
– Н-да… Время быстро пролетело! – задумался Ачкасов. – А впрочем, я вот всю жизнь спешил, часы экономил, считал минуты. И всю жизнь садился, если так можно выразиться, на отходящие поезда. Спешил, а за жизнью не успевал. Теперь думаю: может, один-другой пропустить надо было?
– И что было бы? – пытливо взглянул на Ачкасова Кулешов.
– Пропустил – и стал бы жить в другом темпе. Перестал бы следить за временем.
– Пустое, Владимир Георгиевич, – простодушно ответил Кулешов, подумав про себя: «Я-то этот маршальский поезд не пропущу. Такие предложения не часто бывают». – Не только от вас это зависело. Да и долго ли вы с вашим характером в том, другом, темпе прожили бы?
– Не знаю…
Машина уже подъезжала к высокому зданию, в котором работал Ачкасов, и Кулешов решил заговорить о делах практических и насущных.
– Я думаю, через месяц-другой закончим схему нового образца «Совы». Споткнулись, честно говоря, на четвертом узле…
Ачкасов ничего не ответил. Он как будто не слышал, о чем ему говорил Кулешов. Александра Петровича это несколько удивило и насторожило. Все лето Ачкасов торопил его, прямо-таки подстегивал. А теперь вдруг словно воды в рот набрал.
Машина остановилась возле подъезда с массивными дубовыми дверями. Кулешов и Ачкасов вылезли на тротуар.
– Как только найдем оптимальное решение четвертого узла, я сообщу, – пообещал Кулешов.
– Хорошо, – протянул ему руку Ачкасов. – Мы обговорим это еще сто раз.
Сказал и ушел. А Кулешов пересел в свою машину и закурил. Такое поведение Ачкасова его не только насторожило, но и озадачило. Он-то рассчитывал, что Ачкасов, как всегда, проявит к «Сове» должное внимание, возможно, даже поинтересуется какими-нибудь подробностями. Тогда и будет самое время рассказать ему о том, какое смелое новаторство предложил Руденко… Но Ачкасов стал словно непробиваемым. Вместо обычных вопросов он вдруг почему-то разговорился сам, разоткровенничался, чего раньше никогда с ним не бывало. А может, лишь его самого вызывал на откровенность? А может, снова проснулось в нем меценатство и он опять решил устроить что-нибудь вроде того, что однажды уже устроил на обсуждении результатов испытания «Совы»? Но нет, вроде бы этого быть не должно. Все поправки к проекту согласованы. И новый образец будет выполнен строго по заданным нормам. «Ладно. Чего я так разволновался? Мало ли что у него на душе? Время, возраст – не вода. Стороной, как камень, никого не обтекут. Да и сколько над ним тоже всяких инстанций! Пройдет неделя-другая – и станет ясно, что за чем кроется, – решил в конце концов Кулешов. И, уже поднимаясь к себе в кабинет, подумал о предстоящей новой работе. И хотя он еще не знал, как к ней приступиться, одно было ему уже совершенно ясно: что бы там ни разработали и ни предложили специалисты ВВС, за ним, за его КБ, должно остаться последнее слово. Ачкасов мог оказаться провидцем: может, и впрямь этой работе суждено стать его лебединой песней…
Глава 28
Кольцову нравились учения. Он даже любил их. Как и все, выматывался на учениях, недосыпал; если они проводились зимой – мерз, если летом – обливался в раскаленной стальной коробке ручьями пота. Но какой бы напряженной ни складывалась на учениях обстановка, как бы круто и быстро ни разворачивались события, он всегда оставался бодр душой, в любой ситуации мог найти для себя что-то новое, интересное. Он любил учения потому, что в поле куда чаще, чем в казарме, действовал самостоятельно. Там он не только принимал решения, но и сам претворял их в жизнь. Его инициатива на учениях чаще, чем обычно, находила поддержку. И еще он любил учения за то, что на маршах, при выполнении боевых задач, когда неожиданно и резко менялась обстановка, когда экипажам приходилось напрягать все свои силы и нередко выручать друг друга из сложных ситуаций, у людей необычайно обострялось чувство ответственности за порученное им дело, а сами они преображались до неузнаваемости, раскрывая лучшие качества своих характеров, ярко и устремленно проявляя способности. В такие минуты и Кольцов испытывал необычайный прилив энергии, забывал все свои неурядицы и сомнения.
На исходе вторых суток, когда рота заправлялась топливом, к Кольцову подошел старшина Доля и протянул письмо. На конверте стояли штампы: «Заказное», «Авиа». «Кому это так не терпится?» – подумал Кольцов. Почерк отправителя, однако, был незнаком. Кольцов взглянул на обратный адрес. И тоже ничего не понял. И вдруг его осенило: «Да это же квартира Кулешова! От Юли!» Сердце у него взволнованно забилось. Он хотел было вскрыть конверт и тут же прочитать письмо. Но так же быстро передумал, сунул конверт в карман и, стараясь не выдавать волнения, спросил старшину:
– Давно пришло?
– Только что заправщик привез.
– Я хотел напомнить тебе, Иван Семенович, – сменил тему разговора Кольцов, – что, когда вчера второй взвод перетаскивал через болото машины и ребята возились с тросами, у кого-нибудь наверняка промокли ноги. Но сами солдаты в этом ввек не признаются. Так ты проверь…
– Напрасно беспокоитесь. Две пары сапог еще утром заменил, – поджав губы, с обидой доложил старшина. – Это ж надо ухитриться: так грязи было по щиколотку, а они через голенища ее начерпали… Нарочно, что ли?
– Старались…
– То-то и видно. А сапоги я потом специально в воде проверял. Как паяные, хоть бы каплю где пропустили.
– Хорошо, – одобрил действия Доли Кольцов. – Проследи, чтобы при заправке второпях чего-нибудь не оставили на дороге. Бывает…
Доля козырнул и побежал к роте. А Кольцов, оставшись один, с нетерпением вытащил письмо из кармана.
«Сергей Дмитриевич, – писала Юля. – Мне очень жаль, что я опоздала к отходу поезда и не смогла проводить вас. Мне кажется, что вы уехали обиженным. И я, поверьте, расстроена этим. Конечно, я не имела права отпускать вас, не сказав несколько теплых слов. Но вы настоящий мужчина и простите меня. По крайней мере, мне этого очень хочется…»
Далее Юля писала о себе. Она здорова, хотя и устала. Год выдался напряженным. Было бы неплохо в конце концов уехать отдохнуть. Но ситуация складывается так, что, пока не будет закончена работа, об отпуске можно только мечтать. В связи с этим настроение у нее не ахти какое бодрое и даже выглядит она не очень хорошо. Не так уж, конечно, чтобы плохо. Но и совсем не так, как, допустим, летом или даже тогда, когда они ходили в театр.
Дочитав до этого места, Кольцов невольно улыбнулся. Юля раньше никогда не была так с ним откровенна. А он никак не мог представить себе, как это Юля может выглядеть неважно.
