Поэтому я с великой радостью воспользовалась предложением друзей помочь мне записать лекцию в Днепропетровске. У меня там были родственники, и я напросилась к ним пожить.
Папа был родом из Днепропетровской области, и через Днепр мы ездили в деревню к бабушке и дедушке. Раньше я была здесь всегда проездом. Мы пересаживались на электричку, добирались до нужной нам станции, а дальше шли пешком вдоль канала Днепр – Донбасс. Приезжали обычно рано утром. Мы только подходили к дому, а бабушка уже стояла у калитки и встречала нас. Она или чувствовала, что мы приедем, или постоянно выглядывала, но ни разу нас не пропустила. Ни бабушки, ни папы уже нет в живых. А я эту картину вижу перед собой как сейчас. Летнее утро, много света, мы садимся завтракать за стол во дворе. Бабушка выносит обожаемые папой пирожки с творогом, как-то по-особому запеченные в домашней сметане. Двор увит виноградом, лучи солнца проходят через листья и подсвечивают виноградные гроздья, дворовой пес радостно виляет нам хвостом. Меня он любил – я его кормила арбузными корками, это было его любимое блюдо.
С приездом в деревню у меня начиналась самая настоящая казацкая вольница с катанием на велосипеде, купанием в канале и полной свободой. Видимо, я ощущала зов предков. Папины далекие прадеды, согласно семейным легендам, были из осевших запорожских казаков.
Бабушка у нас была удивительная – мудрая, все понимающая, очень тактичная, с очень непростой судьбой. Мой прадед, если использовать советскую терминологию, был «кулак». Где-то в степях бывшей Екатеринославской губернии затерялись наши сто гектаров земли с прудом, толокой, на которой когда-то пасся наш небольшой табун лошадей. Когда началась революция, прадед, как умный человек, прекрасно понимавший, что ничего хорошего их не ждет, решил всей семьей эмигрировать в Канаду. Приехали в Одессу, но не успели – последний пароход ушел. Вернулись обратно, и прадеда забрали. Больше его никто не видел. А мою прабабушку с детьми усадили на телеги и отправили в Сибирь. В этот момент на авансцену нашей семейной истории вышел мой дедушка. Он взял бабушку за руку и сказал: «Ця дівчина буде моєю дружиною». Бабушка осталась и оставила с собой своих младших братьев и сестер. И дедушка их всех принял в семью.
Собственно, этими воспоминаниями мои представления о Днепропетровске и заканчивались. С родственниками я практически не общалась, мы жили в разных городах, у нас у всех была своя жизнь. А тут волей судьбы пришлось напроситься к ним в гости.
«Жовто-блакитный» Днепропетровск жил войной. «Жовто-блакитный» в прямом смысле этого слова: все машины с украинскими флажками, практически с каждого балкона свисал украинский флаг. Дом, в котором я остановилась, находился рядом с военным госпиталем. «Скорые» с мигалками и пронзительным звуком непрерывно въезжали в больничный двор. В парке гуляли раненые солдаты, уже идущие на поправку. В городе часто встречались люди в военной форме; к моей великой радости, они были без георгиевских ленточек и без оружия. Я была среди «своих».
Неспешный и старый ретрорайон Днепра, в котором расположен госпиталь, много людей в военной форме, еще по-летнему прекрасные теплые осенние дни с уже желтеющими листьями. Иногда мне казалось, что я в машине времени и сейчас в эвакуации где-то осенью 1943-го на мирной территории воюющей страны. Сейчас сорок третий, но потом будем и сорок пятый. Тогда мне так еще казалось.
Наш зять был волонтером, он поддерживал ребят под Донецким аэропортом, постоянно ездил на линию фронта. Он был человек очень далекий от армии, имел свой бизнес, семью, детей. Но сейчас делал все от него зависящее, чтобы война не пришла в его дом. Все понимали: следующим после Донецка и Луганска будет Днепропетровск.
Спокойный и уравновешенный человек, он мало рассказывал об увиденном. Но иногда даже он не мог скрыть свои эмоции. На меня сильное впечатление произвела одна история.
Это был рассказ наших ребят, освободившихся из плена. Их держали в каком-то донбасском городке в милицейской клетке-обезьяннике. Охраняли их чеченцы и местные «ополченцы». «Ополченцы» тайком делились сигаретами, подсовывали хлеб. Один даже переписал номера телефонов, чтобы позвонить по домам и сказать, что они живы. А чеченцы – назовем их «кадыровцы» – срывали чеку с гранаты и играли ею, будто бы бросая в клетку-обезьянник. «Ополченца», который собирал номера телефонов, повесили в назидание другим. Это была не выдуманная «байка», история эта – лишь часть страшной реальности, в которую мы окунулись все, кто соприкасался с войной.
Живя войной, находясь в постоянном напряжении, Днепропетровск не был унылым и печальным. Город был радостным, светлым, но дыхание войны постоянно чувствовалось во всем: в разговорах людей (кто-то только приехал с фронта, кто-то только уехал на фронт), в постоянных «скорых» с мигалками (все знали – это везут раненых с фронта в военный госпиталь), в многочисленных блокпостах на подъездах к городу.
После пустого Донецка с комендантским часом, с постоянными взрывами – сияющий огнями Днепропетровск с праздно гуляющими парочками, с кафешками, наполненный детскими голосами – казался раем. Я так соскучилась по нормальной мирной жизни – по людям на улице без оружия, по кафе, красивым магазинам, по обычным, пусть даже бесцельным прогулкам по городу. Первые дни я гуляла вечерами чуть ли не до полуночи. Пила кофе, ела пирожные и тупо шаталась по улицам.
Я вспомнила свою старую московскую привычку и облюбовала для работы кафе. Сказать честно, первые дни я больше наслаждалась жизнью, чем работала. Рядом со мной проводили переговоры то сетевые менеджеры, то распорядители свадеб – в этом моем кафе протекала обычная мирная жизнь, о которой я уже стала забывать и в которую заново была рада окунуться.
Я нашла себе пару заветных мест, которые очень полюбила. Днепропетровский «Новый Арбат» – Екатеринославский бульвар, сияющий огнями и дорогими магазинами. Кондитерская Double Decker с огромным окном, шикарным обзором и вкуснейшим какао с зефирками. Но самым любимым местом у меня стало маленькое уличное кафе. Столики стояли прямо между каштанами. Был уже сентябрь, с реки веяло свежестью, на асфальте лежали кое-где желтые листья и глянцевые коричневые каштаны. Между столиками в свете уличного фонаря еврейский скрипач с пейсами в черной шляпе играл на скрипке.
Каштаны в нашей семье считались священным растением. Как-то мне старая цыганка поведала, что для того, чтобы всегда водились деньги, нужно в сумке носить два каштана. Я об этом рассказала папе. С тех пор в ящике папиного стола всегда лежали два каштана. Два папиных каштана я с собой забрала из Донецка. Днепропетровские каштаны я тоже взяла себе на память. Я гладила их глянцевую прохладную поверхность и вспоминала дом. В тот момент я еще не понимала, как надолго я его покинула. Я сидела за столиком в этом уличном кафе, слушала скрипача с пейсами, пила сухое вино и думала: «Вот оно счастье».
По количеству людей в кипах и с пейсами, встречающихся на улицах, я для себя определила Днепр как украинский Тель-Авив. В общем-то в этом ничего удивительного не было. В царской России Екатеринослав входил в состав территорий за чертой оседлости, на которых, согласно указу Екатерины Второй, могли селиться евреи. Одну из этих территорий во времена Екатерины назвали Новороссией. А князь Потемкин даже хотел сделать Екатеринослав ее столицей.
