Периодически я все же делала вылазки. Как минимум, мне нужно было проведывать свою тяжело больную тетю. Жизнь продолжалась, несмотря ни на что. Но город сильно изменился. Как всегда чистый, ухоженный, тем не менее, он стал другим. Заколоченные витрины, отсутствие прохожих на улицах, пустые дороги, неработающие многочисленные кафешки. На месте рекламных баннеров теперь висели плакаты, призывающие бороться с хунтой и фашизмом и вступать в армию новоявленной «Донецкой республики».
Мое бурное воображение почему-то постоянно переносило меня в Женеву времен Кальвина, когда некогда веселый и радостный город превратился в город-монастырь. Но встречающиеся на каждом углу баннеры с изображением чапаевской конницы, борющейся с фашистами, с маниакальной настойчивостью напоминали о том, что я не в шестнадцатом веке и совсем не в Женеве.
Донецк своими вымершими и безлюдными улицами больше походил на Припять после Чернобыля. Правда, из всех щелей вылезли бомжи, заменив собой прекрасных девушек Донецка. У них я пользовалась популярностью. Постоянно слышала комплименты в свой адрес. Но даже такое повышенное мужское внимание не заставило меня снять любимые подранные шорты, майку и экотапки. Иногда в моей голове появлялась мысль: «А может, они меня просто принимают за свою?» Но одеваться, наряжаться – абсолютно не хотелось, эта составляющая жизни ушла куда-то на задний план.
Милиции в городе не было давно. После расстрела поста ГАИ гаишники исчезли из города. По дорогам периодически проезжали одинокие троллейбусы, в которых перемещались немногочисленные пассажиры исключительно преклонного возраста.
«Отсутствие пробок на улицах – это главное достижение республики», – была такая местная шутка. Машин на дорогах не было видно вообще. Лишь изредка встречалась какая-то убитая «шестерка», теперь на таких марках ездили жители города. Привычные для Донецка «порши», «мерсы», «ауди» остались в мирной жизни.
«Поверка на дорогах». В «мерседесе» люди с георгиевскими ленточками
Одной из достопримечательностей мирного Донецка был «хаммер», выкрашенный в ярко-розовый цвет, который обычно ассоциируется с куклами Барби. В прежней жизни этот розовый «хаммер» отлично вписывался в традиции золотисто-серебристой донецкой моды, можно даже сказать, был одной из визитных карточек Донецка. История приключений этого «хаммера» очень символична. Принадлежал он одной прекрасной леди, была она то ли женой, то ли дочкой какого-то губернского начальника, возможно, даже статского советника. История про эти подробности умалчивает. Леди часто попадала в местные светские хроники за езду на красный свет. Жила она радостно и припеваючи, ни о чем не думая, как и все люди в благополучном и сытом губернском городе в то золотое время, когда город входил в состав тридевятого царства, тридесятого государства. Жители даже гордились розовым «хаммером» – как символом их сытой, благополучной и ни к чему не обязывающей жизни. Но в город нежданно-негаданно пришли «мальчиши-плохиши» из соседнего братского королевства. И стали забирать «мальчиши-плохиши» дома и машины у жителей сытого и благополучного губернского города. И у прекрасной леди отобрали ее розовый «хаммер». А затем перекрасили веником в цвета «камуфляжа», согласно моде братского королевства. И теперь этот перекрашенный веником «хаммер» превратился в новый символ губернского города, города, в котором стали жить припеваючи только «мальчиши-плохиши».
Угнан «мальчишами-плохишами» был, конечно, не только розовый «хаммер». Если этим летом по Донецку ехал «крутой» автомобиль, значит, машина была экспроприирована новыми «хозяевами жизни». Довольно часто автомобили исчезали вместе с их законными владельцами. «Разыскивается! Уехал и не вернулся…» – то и дело встречались в интернете объявления.
Номера на угнанных машинах обычно заклеивались словом «Новороссия». Я помню, к одному из супермаркетов около моего дома подъехало семейство с георгиевскими ленточками на большом золотистом Hyundai с номерами «Новороссия». На нем футболка, заправленная в спортивные штаны, неизменная ленточка, классические черные туфли, бейсболка и автомат. Она вся из себя нарядная, и дочка с бантом. Они припарковались, гордо вышли. Я себе представила картину. Приходит «мальчиш» домой, показывает ключи от машины и говорит: «Дорогая, у нас новая машина, отжал».
Распродажа в брендовом магазине
Больше всего меня поражали «их» женщины – женщины в камуфляже, с автоматами и георгиевскими ленточками. Особенно я запомнила одну. Ее даже можно было бы назвать стильной. Худая, высокая, в хороших высоких черных ботинках, стриженная под Энни Леннокс. Блондинка с каким-то неестественно ярко-желтым оттенком волос. И что-то такое было в ее лице. Она одновременно вызывала и отвращение, и жалость. Это и было лицо нашей войны: отталкивающе-истерзанное и очень жестокое.
С «Энни Леннокс» в камуфляже я столкнулась на распродаже перед закрытием на неопределенный срок фирменного магазина Adidas. Эра брендовых магазинов в Донецке заканчивалась, товар продавали по демпинговым ценам. Оставшиеся жители, съехавшиеся со всего города, стояли в очереди перед входом в магазин. Периодически подъезжали люди в камуфляже, проходя вне очереди. Я, как всегда, все узнала позже всех, уже почти все раскупили, да и желания стоять в очереди у меня особо не было. С распродажей кроссовок Adidas заканчивалась не только эра брендовых магазинов, заканчивалась эра прошлой мирной жизни, Донецк все глубже погружался в другую реальность.
Праздник «освобождения Новороссии»
Я хорошо помню день, когда в Донецк вошел Гиркин со своей «победоносной армией Новороссии». Помню, как все завороженно следили у экранов мониторов за его маршрутом из Славянска через Краматорск в Донецк. Я почему-то тогда представила черно-белые кадры из старой хроники Второй мировой – немцы стройными рядами на мотоциклах беспрепятственно едут по Европе. Так и на наших глазах одним легким движением руки Донецк превращался в Славянск.
Я хорошо помню, как в Донецк колонной вошли танки с развевающимися российскими флагами и надписями «На Киев» и «На Львов», как с грохотом они прошли мимо одной из самых популярных открытых террас, на которой восседали остатки донецкой модной публики, замершие с открытыми ртами. Это были снова нереальные кадры из нашего военного фильма. Томный летний вечер, застывшие от ужаса дамы с оголенными плечами и коктейлями в руках, и рычаще-грохочущие танки, проезжавшие мимо.
С приходом Гиркина город замер в непонятно-тревожном ожидании, и невероятные истории слышались одна за другой. На своем внутреннем сленге я называла эти истории «ужасами нашего городка». В одну из них я до сих пор не могу поверить, настолько она нереальна и нелогична. Позвонила моя близкая подруга, сбивчиво, дрожащим голосом стала описывать картину, случившуюся на ее глазах: «На набережной на детской площадке вооруженные боевики положили всех – и женщин, и детей – лицом на пол… Что хотели – неясно, что-то искали… За одну минуту вся набережная опустела».
