…только бы возвращался поскорее целый и невредимый!..Как ждала самого первого письма, а когда оно пришло, наконец, убежала, глупенькая, с ним на улицу… там есть такие слова, так хотелось прочитать их кому-нибудь (вот какая у нас любовь!), но даже маме не смогла. Это в начале про то, как необычно всё в этих краях.
Растёт, к примеру, дерево, которое тонет в воде, его и топором-то не разрубишь, лезвие тупится, а называется «дамир агач», что значит «железное дерево». А есть и другие, на которых растут, как яблоки, настоящие мочала. Видел диковинных птиц с нежным розовым оперением, каких встретишь не в каждом зоопарке, зовутся очень по-испански: гордо и нежно одновременно – фламинго!
Не переставал удивляться тому, как, приехав сюда осенью, словно по волшебству, оказался в вечнозелёном влажном субтропическом лете после бакинских ураганных ветров.
Ещё писал про бирюзовое море у подножья бархатистых изумрудных гор… и уже потом, в самом конце письма: «…Не грусти, любимая, мы ещё встретим вместе наше лето, нацелуемся с ним, а потом – нашу осень. Встретим вдвоём и вместе проводим, да? Как странно, у меня за эти полгода случились два лета и одна осень, и совсем нет тебя…»
…Какие же мы с ним дураки, думалось заплаканной девушке, так и не поцеловались по-настоящему, только когда бутылочку крутили на дне рождения и ещё когда уже прощались на призывном пункте, он притронулся два раза к самым уголкам губ… а это – не считается!
«Хорошие Люди всех стран, соединяйтесь!
Клянёмся!
Клянёмся, что до конца своей жизни, до самой последней капли крови будем бороться против злых и жестоких, против жадных и предателей!
Клянёмся!
Клянёмся, что все силы отдадим для того, чтобы Хорошие Люди вернулись и остались с нами навсегда!
Клянёмся!
Клянёмся, что у всех Хороших Людей всегда будет крыша над головой!
Клянёмся!
Клянёмся, что никогда не пожалеем ни одного плохого человека, даже если он наш родственник!
Клянёмся!
Наш девиз: Да здравствуют Хорошие Люди!
Смерть плохим людям! Смерть! Смерть! Смерть!
Кто нарушит эту нашу торжественную Клятву и нашу Тайну, тот не мужчина, а сука и гад, тот фашист и ещё хуже, и ему тоже смерть!
Клянёмся! Клянёмся! Клянёмся!
Во имя жизни и счастья Хороших Людей мы приговариваем:
Наше дело правое! Мы победим!!!»
…Подходили к концу третьи сутки мучительного ожидания, когда к дому со львами подъехал наконец-то запылённый военный грузовик с высоким бортом. Его плотным кольцом обступили ссутулившиеся небритые мужчины, чтобы принять на плечи страшный груз… Когда же приблизились к внутренней дворовой лестнице, отчего-то закружили неловко, словно стая, внезапно лишившаяся вожака, по тщательно выметенному и заботливо политому кем-то пятачку съёжившегося дворика, оглушённого в эту минуту скорбными причитаниями женщин и плачем детворы… подслеповато нащупывая дорогу, начали восхождение на третий этаж, то и дело натыкаясь на стены, царапая их тупым жалом большого деревянного ящика. Из зловещего его нутра, им казалось, доносился еле слышно мягкий жутковатый перестук того, что осталось от славного парня с непрестанно смеющимися глазами, давнего соседа и товарища, лучшего парня и верного друга, общего любимца их улицы.
«Это должно было случиться!.. Это должно было случиться…» – твердит вполголоса потерянный старик, выстукивая давно опустевшим стаканом по острому колену в такт собственным полубезумным фразам. Его собеседница не спешит поддакивать ему, как бывало, не скрывает своего упрямого молчаливого вопроса: «Но почему же? Почему?!» И он же застыл в глазах обезумевшего от горя Чингиза.
«Какая ужасная смерть, – ползёт по двору шёпот, чёрной змейкой струясь из-за плотно прикрытых ставен, – какая лютая смерть! Господи, за что?! Какая нелепая гибель!.. О Боже!»
«Это должно было случиться…» – с маниакальной настойчивостью повторяет нетрезвый старик, медленно покачиваясь в полутёмном проёме широкого коридорного окна второго этажа… Заметил, наконец-то, невысказанный вопрос в заплаканных глазах состарившейся по соседству с ним женщины и припоминал теперь давнее, чуть было не преданное забвению: «Мудрая моя бабушка, усадив внуков рядком, поучала – так было у нас принято: больше всего, внушала покойница (мир её праху!), бойтесь, родные мои, огня и воды, бессилен человек перед этими стихиями, бед же они могут натворить столько: у-у-у-у!!! Ещё знала она толк в вещах, о которых сейчас говорить не принято, умная была женщина и прозорливая, даром что необразованная. Сердцем была мудра, да еще опытом многих поколений, который бережно хранила в чистой своей душе (да наполнится светом её могила!)… Так вот, когда уже собрался я уезжать надолго (как казалось тогда!) в Россию, усадила она меня, любимца своего, рядышком, обняла, помню, всплакнула да и принялась поучать – это меня-то, самодостаточного молодого человека, знающего, как мне тогда казалось, истинную цену всем и всему, эдакого всезнайку…
«…Больше всего на свете бойся, дитя моё, – наставляла бабушка Нигяр новоиспечённого покорителя имперской столицы, – всё же не воды и огня. Пуще всего остерегайся, сердце моё, проклятий падшей женщины!»…Признаюсь, тогда эти её откровения показались мне не более чем наивной попыткой предостеречь лихого юношу от известных соблазнов северных широт… Каюсь, чуть не целая жизнь понадобилась, чтобы разгадать, и только много позже… А вы говорите: «преступная оплошность пиротехника», «перепутали запалы»… Нет и нет!.. Поймите же, этого не могло не случиться!»
«Добрый вечер, дорогой внук, бравый солдат Чингиз-бек! В воскресенье получили твоё письмо и очень ему обрадовались. Ты уж старайся писать почаще, а то ведь знаешь бабушку, она волнуется за тебя, чуть не сходит с ума. Я ей посоветовал обратиться к высшему военному начальству с рапортом, может, найдётся в строю место и для старушки, да и я перед смертью, глядишь, отдохну…
Ты, конечно же, узнал почерк своего брата. Да, старость – не радость, так что пишу я пока своей головой, но уже Фаика руками.
В своём письме ты задал мне несколько вопросов, чем немало озадачил старика. Не то чтобы я не знал на них ответа, меня удивило другое – то, что именно ты спрашиваешь меня об этом, неужели всё так хорошо помнишь? А ведь был, кажется, совсем ребёнком.
Ну что ж, попытаюсь объяснить, как сам понял смысл того давнего бабушкиного наставления или, точнее, предостережения. Сводилось оно к тому, что… нет уж, давай по порядку, я ведь ныне каждое письмо к тебе пишу как последнее, ничего с этим не поделаешь, а потому попытаюсь изложить мысли так называемым литературным языком, дабы не стыдно было и тебе, в своё время, передать их уже своему потомству, чтобы, как говорится, не прервалась нить. Ты уж прости старику эту его страсть к изящному слогу на исходе дней…
А ведь я тогдашний был, пожалуй, ровесником тебя нынешнего. Ничего не желал принимать на веру, всё подвергал сомнению, бесстрастному, так сказать, анализу. Никаких канонов, никаких авторитетов: все мы страстно желали тогда переделать мир… и вдруг – это странное назидание. Таким абсурдом показались мне откровения старушенции (как жаль, сокрушался старик в душе, что не его рука водит пером, куда точнее был бы в выражениях, а тут безгрешные очи Фаика)…
