После Москвы с ее жесткими порядками в редакции, после бдительного контроля матери Валя была награждена в тот вечер сверх всякой меры. Некий Олег повесил простыню на стену и на ней репродуцировал цветные слайды. Здесь, на Востоке, рядом Индия и Афганистан, а слайды были из северных росписей – Ладога, Ферапонтово, Вологда…
Магнитофон… Нежная, легкая, робкая мелодия вдруг прерывалась без всякого доминантсептаккорда или трезвучия, короткая пауза – и опять столь же осторожная и незаконченная мелодия. Это напоминало беседы в умной компании, не споры, не яростные возражения, а некое раздумье о бесконечности жизни, мира.
Она вопросительно взглянула на Кирилла. Он коротко ответил:
– Что вы хотите? Это же японский канон девятого века. У них нет нашей европейской логики: раз, два, три, четыре – и бах! У них мир не конечен.
А еще ее поразили японские стихи, короткие, незавершенные…
Кирилл провожал ее к гостинице, в Ашхабаде – ни единого фонаря, а он был нежен, как японская музыка, тихо напевал что-то украинское: «Нiчь ясна мiсячна, зоренька ясная… хоть голки збирай… Я ж тэбе, милая, тай до хатыночки сам на руках виднэсу…» Перешел на «ты». И сам же засмеялся: «Пожалуй, моим рукам такую выразительную Венеру не донести».
Через месяц от Кирилла пришло письмо (увы! только через месяц), а Тине ведь было очень не по себе. Не все понятно, много мудреного, но тем-то и интересно. В Москву он не собирался: работа, переводы, да и где возьмет деньги на дорогу этот бродяга и странник?
А письма стали приходить чаще и все непонятнее.
«Валя, милая!
Нас „закружили“ в праздники. Пели очень содержательные творения типа: „Есть у революции начало – нет у революции… конца“ (!!!). Шедевры, так сказать, социалистической мысли.
Чем я занимаюсь? Думаю, ищу, гуляю, шатаюсь по самым неожиданным местам (скажем – по пивнушкам), читаю. По дому дел особых нет – с парой сорочек я и сам как-нибудь справлюсь. Работа сейчас необременительная, но – делаю переводы».
Валя почти летала на крыльях, а его письма отличались деловитостью и каким-то особым стилем.
«Об относительной важности действия, пожалуй, больше скажут мои разговоры о медитации. Как ни странно, а такое „бездействие“ дает иное видение мира и себя, то есть качественно иные возможности действия.
Спасибо за твое тепло, за твое музыкальное чутье. По ситуации вижу знакомые проявления: жизнь дает паузу для определенного углубления уровня, дает возможность подумать, подпитаться иной пищей. Очень верно ты заметила по поводу медитации, что „люди это делают, но называют по-разному“. Собственно, сама Жизнь является медитацией. Проводя человека через определенные ситуации, сталкивая с разными лицами, с которыми он так или иначе взаимодействует, она дает ему не только житейский опыт, но и определенное внутреннее понимание.
„Посвящения“ древних основывались вот на чем: если он „был готов“, если его психика воспринимала это не формально, то у него происходило своеобразное „преображение сознания“.
Всё, что вырывает людей из обыденного, буржуазного видения жизни, есть медитация. Здесь каждый сам знает – что на него действует. Это может быть музыка, творчество, любимая работа, любовь – всё, что трогает человека глубже, чем…
Жду письма. Поняла ли ты меня?
Твой менестрель».
«Ашхабад. Был на почте, тебе еле дозвонился.
Доплелся до дому и уже пишу. Честно говоря, я вовсе не был уверен, что „выйду“ прямо на тебя. В разговоре, даже телефонном, есть что-то, несравненно более живое, чем в письме. У меня бывают последнее время этакие периоды, паузы. Не могу писать – и все тут. Просто этот способ общения не представляется удовлетворительным. Как доверить форме что-то живое, дышащее и много-многозначное?!
Бьюсь над поиском возможности иного общения. Есть некоторые наметки, но нелегко это. Тот же „третий глаз“. Нужен тренаж, а я всегда искал такого подхода, чтобы занятие не было упражнением. Ты занимаешься йогой? Это хорошо, но – хочу тебя попужать, чтоб ты была осторожней с дыхательными упражнениями. Солидный специалист в йоге Б. Сахаров (автор книги „Третий глаз“) считает признаком полного дыхания деятельность диафрагмы, а дыхание грудной клеткой – ненормально. Приемы для включения диафрагмы – „корень языка (не кончик) кладется на мягкое нёбо (маленький язычок), как при дыхании с открытым ртом или при произношении носового «н» в немецком слове «lange». Если легко нажать языком на зев и так вдохнуть, возникает легкий храпящий звук, идет включение диафрагмы“. Потом искусственный прием уже не нужен.
Насчет моего приезда в Москву ничего определенного не могу сказать. Разве вдруг что-нибудь „выплывет“. Да, видимо, Москва мне не показана, раз не дается Жизнью. Хватит болтаться колбасой по свету: снаружи версты мелькают, а внутренне – сидишь все на том же полустанке. Надо уметь быть где хочешь, не двигаясь с места.
Я рад, что нам с тобой удалось прикоснуться к Бесформенной Первооснове всего, и благодарен тебе за это. Благодарен за то, что не посчиталась с барьером общепринятых предрассудков, которые вколачиваются в нас от рождения. Трудно пробиться сквозь ледяной щит предрассудков и условностей.
Пожелание новогоднее? – чтобы активная чаша твоих весов не перевешивала, по возможности. Главное – от души этого захотеть, а среда отзовется.
Не давай иссякнуть тому источнику, который зовут Любовью.
Дарю тебе поцелуй самозабвения, согревающий и растворяющий.
Твой „азият“.
Кстати, занятная статейка о Мюнхгаузене в журнале „Наука и жизнь“ № 10.
Очень, очень, тысячу раз очень надеюсь, что ты все же явишься в Ашхабаде. Если мешают болезни – я тебя вылечу, а вообще-то, по-моему, они у тебя мнимые. Трижды постучи пальцем по лбу и трижды повтори эти слова, хорошо?
Между нами слишком много песков, степей и лесов, чтобы видеться. Но – разве уже сделаны все дела с туркменскими писателями? Ты же еще даже не все повидала на знаменитом нашем базаре.
Итак, я живу надеждой. И, значит, она сбудется, сбудется, сбудется!
К. С. Бродяга-бард».
* * *
А все-таки Валентина написала бумагу о командировке в Ашхабад (там была неделя детской и юношеской книги) – и ей разрешили. Летела в самолете – думала не о барде, а все-таки о профессоре Венчикове: ведь в тот раз не сказала ему о главном (опухоли). Увы! Венчиков был в отъезде, и все три дня она провела с Кириком.
Опять была его компания, его (разведенная, строгая) жена, посетили художников, побродили по базару, похожему на «Тысячу и одну ночь», с писателем выступили в библиотеке, а потом…
Он пел, конечно, а потом была черная южная ночь… Ночь обнимала их и уносила куда-то высоко-высоко, в горы. Удивительно: обнимая ее, он тихо смеялся – такой странный, эротический тихий смех… Тина не узнавала себя. Неужели это происходит с ней, посредине ее несчастной жизни, после приговора на Каширке?..
