Галя уже строила планы:
– А что если… позвонить?.. Года три ему не звонили… может, устроить встречу? А?
Повисла жутковатая пауза.
– Как? Где? – одеревеневшими губами наконец выговорила Тина. – Где?
– Да хоть здесь! Милан, у тебя же там остались связи, есть друзья! Попроси их привезти Сашку. Только о Тине – ему ни слова.
Она обессиленно откинула назад голову.
2
…А солнце в тот августовский день действительно залило всю Европу, и в том числе смуглое лицо человека, сидевшего в кресле-каталке.
Вот уже несколько лет Александр Ромадин был прикован – сперва к кровати, теперь – к креслу… Глаза его упирались в белую стену, он пытался вспомнить, сколько времени здесь лежит и чья это комната, дом. Пытался связать жизнь в нечто целое – и не мог.
Кажется, была осень, лил дождь, дул ветер… Танки рычали на мостовой. Потом что-то красное, нет, нет!.. Сперва те глаза, черные, как антрацит, глаза мальчика-подростка, в которого он должен был выстрелить…
Но мальчик выстрелил раньше. Кто был еще? Его солдаты, которым он не успел дать команду. Не успел или не хотел? Они погибли? Или расстреляли тех, кто был на баррикадах?.. Город гремел, кругом свистело, все рушилось…
Однако как он оказался здесь, среди белых стен? Если чуть повернуть голову (активнее двигаться он не мог), то там представало что-то розовое и зеленое… Цветок? Сад? Затем голову охватывала такая боль, что мутилось сознание… Сколько миновало времени? Если по-летнему печет солнце – значит, уже лето? Но отчего не поют птицы? А-а, уже вечер. Чей это сад? И как он сюда попал? Угомонились птицы, угасла жара, в окне ежатся ветки обнаженных акаций, вишен, краснеют, чернеют какие-то ягоды. У края окна виднеются соцветия фиолетовых тонов – как это называется? Забыл, забыл! Ничего не помнит…
Дни стояли тихие, усталое августовское солнце сеяло слабый свет. Время остановилось. Ах, если бы вспомнить, что случилось, и понять…
Вот в комнату вошла женщина, грузная, но еще красивая. Внимательно посмотрела на него – он видел ее уже не один раз, хотел бы что-то сказать, но язык не повиновался.
Кто она? Помнит только, что после того, как упал с грузовика, подстреленный тем подростком, двое подбежали к нему, а мальчик закричал что-то.
Тело его странным образом исчезло, и в Москву отправили сообщение: «А. И. Ромадин пропал без вести». На самом же деле два немолодых человека, мужчина и женщина с повязками Красного Креста, погрузили его на носилки и понесли в переулки. Не знал он и того, что женщина эта – доктор, а мужчина, ее муж, в 1918 году воевал в России вместе с Мате Залкой. Была Казань, венгры и латыши в разведке, бой за Казань, побег, спасение Троцкого, оставленный со слезами город и – неистребимая вера в социализм.
Они-то и решили спасти этого русского командира. Жена работала в частной клинике, и ей удалось в течение целого года держать там бессловесного больного, погруженного в кому.
Более трех лет его не могли вывести из этого состояния. А затем перевезли в загородный дом. Он лежал там, как кукла. И все же постепенно жизнь возвращалась, он стал слышать звуки, чужую непонятную речь, молча следил глазами за этими крепкими немолодыми людьми…
Стрекотанье птенцов – значит, теперь весна? Однако – отчего прохлада?.. Он путал: это была вторая осень, бабье лето. Было тепло и тихо и с трудом верилось, что когда-то гудела под танками земля, свистели пули, дымился красавец город… Неужели это он стоял на грузовике, оттягивая команду, а потом упал как подкошенный от пули того мальчишки?..
А еще он слышал раздававшиеся откуда-то звуки пианино. Похоже, Чайковский? Грустные и неумелые звуки, кажется, «Болезнь куклы»… Ее играла… Кто играл эту музыку?.. Потом стали слышны звуки «Времен года» – они вырывали его из беспамятства. Почему-то представлялся барский дом, бронзовая женщина с факелом, а может быть, с подсвечником в руке… Чуть выше ее – другая женщина, царственным жестом приглашавшая его… А это кто? Девочка в белом платье упала в лужу, слезы текут по ее лицу. Ти-на, Ти-на, медленно выговаривали его губы… Под звуки «Баркаролы» у него стали двигаться пальцы… Под музыку «Августа» он сжал руку! Однако продолжал неподвижно сидеть в кресле-каталке…
Каждое утро заходила дама в голубом халате, ухаживала, вытаскивая его из мрака, и смотрела требовательными, лучистыми глазами. Иногда по многу раз повторяла какие-то слова. Слова – увы! – не запоминались, но в сознании всплывали уже ясные картины, в том числе: старик, ночь, белая лошадь… «Ты знаешь, что такое испанский сапог? А-а, не знаешь… Слава Богу! Это когда надевают деревянные колодки на ноги и закручивают обруч…»
С трудом очнулся от сна, однако стал двигать верхней частью корпуса. А через неделю случился припадок. Будто кто подхватил, сбросил с кресла, ударил об пол и принялся колотить. Лицо его, бледное, неподвижное, перекосилось, задергалось, головой он колотился об пол. Говорят, одна болезнь вытесняет другую. Чуть отступила контузия, боли в голове, – обрушилась эпилепсия. Большеглазая крупная женщина всем телом придавила его к полу…
С того дня стал он говорить заикаясь, двигаться, но приступы эпилепсии подстерегали его в любой момент, в любом месте.
Миновал еще год. Супруги Габро рассказывали о 1918 годе, о России, о Москве.
– Ты хочешь вернуться домой?
Хотел ли он? Конечно! Но… с этими припадками, контузией – невозможно.
– Что знают обо мне в Москве?
– О тебе ушло сообщение, что ты пропал без вести. Некоторые ваши остались на Западе. Может быть, и ты?
Саша слабо покачал головой. Он не хотел ни того, ни другого, но и мучился мыслью о том, как снять с этих славных людей бремя заботы о нем, инвалиде.
– Мы придумаем тебе работу! – легко ступая по натертому до блеска паркету, говорила докторша. – Мы любим Советский Союз. У нас хороший дом. Как только ты будешь здоров – выучишь язык, будешь переводить.
Прошел год, еще один, и он стал понимать по-венгерски, пробовал переводить. Ему приносили советские журналы, газеты. И все это – под зорким оком мадам Габро: эпилепсия опасна, в любой момент может случиться приступ.
…Однажды, в начале 60-х годов, Ромадин включил приемник и – верить ли своим ушам? – услышал, что в эфире выступал Милан Мойжишек, атташе Чехословакии в Будапеште. Еще немного – и от волнения Саша бы опрокинулся навзничь.
Не сразу решился, но все же позвонили в посольство Чехословакии, и встреча состоялась! Вспоминали академию, московские вечера. Оказалось, то были лучшие годы. Не обошлось и без политики. Тут включились и хозяева.
– Социализм в России и социализм в Европе – это разное! У них «разная валентность», – горячо говорила мадам Габро. – Вашему социализму пятьдесят лет, а мы… У нас никто не хочет колхозов! Кооператив – это ж так удобно! Земля, труд – частные, а помощь в реализации продуктов – пожалуйста!.. И все равно не хотят… А литераторы, художники? Они только и делают, что разбивают наши иллюзии!..
