– А ты совсем не изменилась… такая же, как когда-то, девушка…
– Ничего себе – девушка! – рассмеялась она, а потом не удержалась – все же спросила: – Пусть ты забыл меня, но мама?.. Как ты мог?
Он нахмурился:
– Если бы я мог все рассказать… Никто этого не поймет. А что касается мамы, то… я знаю, что она… осталась такой, какой была в двадцатые годы… Даже Хрущёву не простила разоблачения Сталина… А я… узнай она обо мне – не поняла бы…
– А я? Почему ты так «расправился» со мной?
– Расправился? – повторил он жестко. – Ты не видела меня в те годы и не можешь представить, что легло бы на твои плечи… От Галки я узнал, что ты замужем, есть дочь – о чем говорить? А супруги Габро… их мне послала судьба.
– Хочу шампанского! – воскликнула Галя, все снова чокнулись, и Милан с Галей вышли в холл.
– Ты не хочешь вернуться в Россию? – тихо сказала Тина.
– Н-не знаю…
Руки их встретились под скатертью.
– Саша, прости, но… Как ты жил? Ты же мужчина, а Фрейд писал…
– Ты думаешь, Фрейд все знал? Фрейд сильно ошибался…
Он внезапно сильно покраснел. Кровь залила шею, уши – Тина испугалась. Краснота сменилась мертвенной бледностью. Он отпрянул и, продолжая улыбаться и лишь усилием воли сохраняя равновесие, встал. Словно услыхав его призыв, на пороге возникли Милан и Галя. Тина заметила, как мучительная волна боли исказила его лицо. Чувствуя приближение приступа, Саша ухватился за руку Милана, быстро проговорив: «Выведи меня, быстрее!».
Тина ничего не поняла, вскочила, но ее остановила Галя:
– Сиди, не надо! Милан все сделает.
Она усадила подругу рядом:
– Не огорчайся, милушка, оставь его в покое… Если ваша любовь жива – пусть она живет. А вместе? – Галя невесело усмехнулась: – Ты думаешь, что у нас с Миланом жизнь – сахар? Иногда мне так хочется быть одной… – Играла Галя, сочувствовала или говорила правду? – Подумай, как может он вернуться, если болен и уже столько лет живет на Западе?
Подруги еще шептались, а Милан уже довел больного до машины, сел рядом, быстро сунул ему в рот несколько таблеток. Тот упал на сиденье, почти теряя сознание, и машина тронулась.
Всю ночь Тина рыдала у себя в номере.
…На другой день она уезжала. Томимая смутным чувством, после бессонной ночи, на вокзале уже не ждала Сашу. Провожали ее лишь Милан и Галя. С грустью смотрела через стекло, слабо помахивала пальцами; почему-то казалось, что не только Сашу, но и этих своих друзей она больше никогда не увидит. Встретились для того, чтобы расстаться?..
Поезд тронулся, поплыл чистый, украшенный цветами перрон. Застучали колеса. И снова вспомнились словацкие стихи:
У костра на круче,
там, где лес и горы,
разбойнички сели:
одиннадцать бравых,
двенадцатый – хворый…
«Двенадцатый хворый, хворый…» Всю дорогу стучали эти строчки.
Неужели они встретились для того, чтобы расстаться?..
Ясно было одно: обо всем этом не надо рассказывать Сашиной матери.
Вскоре Галка прислала открытку, и последняя фраза там была такая: «Саша просил у тебя прощения, он хочет, чтобы ты была счастлива».
Сети порваны
1
…1986 год. Речной вокзал. Уютный парк. Белокаменная женщина держит в руках лодочку. А за ней открывается аллея из вечнозеленой туи.
Тина и раньше, в молодости, любила здесь бывать. А теперь, обретя свободу (она вышла на пенсию), – тем более. На льду Химкинского водохранилища по воскресным дням в ту зиму устраивали представления дельтапланеристов – летали красные, синие, желтые «птицы».
Как не показать такое зрелище внучке Танюшке? Надев светло-бежевое с норковым воротником пальтецо и шапочку «таблеткой», напомнив своим видом курсистку с картины художника Ярошенко, она с внучкой поспешила к месту фантастического зрелища.
Внучка прыгала на одной ножке, а внимание бабушки привлек высокий, похожий на современное городское чучело, старик на скамейке. На нем были «прямоугольное пальто» древних времен и каракулевая шапка – признак былого достатка. У ног – огромная, тяжело громыхающая сумка. Что-то в его облике показалось Тине знакомым – где она видела этого человека?
Девочка побежала по дорожке, держа за веревочку пластмассовую лошадку с красной колесницей и бубенчиками, и скрылась в беседке.
– Ты куда? – остановил ее бабушкин голос.
– Тише, тише! – отвечала та. – Тут живет куюмина, не буди ее.
Удивительно: Танюшка населяла своими «куюминами», «зюзюками» и прочими крохотными, никому не видимыми существами любые укромные местечки; у них шла своя жизнь.
Однако что за брюки на том человеке? След давнего прошлого, эпохи широких штанов!.. Еще при Хрущёве появилась мода на узкие, народ ушивал брюки, однако немало было таких, кто в знак протеста против разоблачения культа личности не желал расставаться с эрой широких штанов. Вот и этот…
Что это он? Вытащил бутылку и отпил из горлышка. Пожевал, покрошил хлеб. Вокруг колготились воробьи и голуби. Но старая ворона с лохматыми крыльями каркнула – и воробьи разлетелись, а голуби заковыляли прочь.
Старик опять выпил. У него острый нос, узкий рот – скобкой вниз, глаза под шапкой не видны. Валентина с некоторых пор любила рассматривать лица стариков. Это лицо напоминало треснувшее стекло или зеркало, только очень темное, мутное. В лице не было и намека на смирение, миролюбие… Одна нога закинута на другую, и в этом тоже что-то упрямо-сцепленное, зло-закостенелое.
Валентина почувствовала, что могла бы дорисовать верхнюю, невидимую часть лица. Там должны торчать большие уши, над узким лбом жесткие волосы, должно быть, седые. Неужели это он? «Логарифмическая линейка»?! Время метнулось назад, опрокинулось, сплюснулось в секунды, которые вместили в себя месяцы, годы, десятилетия. Бывший директор, когда-то сменивший немецкую фамилию Райнер на русскую?!
Недавно она слышала случайный разговор: после издательства директор занимал большой пост в ВЦСПС, взлетел высоко, но – не смирился с новыми веяниями, вдруг возникшим Горбачёвым… Значит, теперь он изгнан отовсюду? Детей, кажется, у него не было, а племянник Виктор где-то в Азии, – не оттого ли старик запил? А ведь когда-то потрясал всех эрудицией, даже латынью… «Аудиатур эт альтера парс», «Омниа меа мекум порто». Но чаще всего повторял «все течет» – вот оно и вытекло, прежнее время. Бедный старик!
А как он смотрит! Голубые металлические гвоздики буквально впивались, пронзая насквозь. «Только по молодости можно простить вам, Левашова, такую близорукость. О какой честности, принципиальности, доброте вы говорите? Это понятия классовые!»
Воспоминания, как прибойная волна, «ударяли о берега памяти». Валентина Петровна оглянулась: куда, однако, делась внучка? Нашептавшись со своими невидимками, потащила лошадку к скамейке.
