Глава 22
По теплу Борис вернулся к своей задумке, послать водой охотников к Нижнему Новгороду, чтоб проучили казанцев, от набегов отвадили.
Выкатили корабельные мастера ладьи на берег, принялись чинить их, конопатить, к дальней дороге готовить.
За всем, как и в прошлый раз, воевода Репнин доглядывал. Охочие люди со всей земли тверской сходились удачи попытать. По всему берегу шатры ставили, землянки рыли.
Гавря к охочему люду приглядывался, долго не решался к князю Борису подступить, пока, наконец, улучив время, сказал:
– Княже, отпусти меня с воеводой Репниным на казанцев. В святом деле удачи хочу попытать.
Тверской князь бороду расчесывал, гребень опустил, на оружничего поглядел:
– Может, ты, Гавря, и прав. Сходить те к Нижнему не грех. Ты отрок с головой, а в деле военном познать искусство ратное сгодится. Мыслится мне, надобно те, оружничий, при воеводе Репнине поучиться. Не все враз познаешь, но понимать начнешь. Приглядывайся. Все сгодится. Чую, не стоять Твери особняком, а предстоит ей быть головным княжеством. Но вот выше Москвы, ниже, то еще поглядеть надобно, – Борис задумался. – Вот, Гавря, все думаю о том, как в Тверь ты заявился, я тебя в службу взял. Пригляделся, оружничим сделал. Коли правдой жить будешь, воеводой увижу тя. А мне каково? Я князь тверской и за княжество в ответе перед людьми и Богом.
Неожиданно смолк, уставился на Гаврю.
– Наговорил я те, оружничий, лишку. Однако в словах моих смысл кроется. Пока отправляйся к Репнину. Сходишь с ним к Нижнему. А от Казани воротишься, место те сыщется…
Покинул Гавря дворцовые палаты. Намерился из Кремника выйти. Пока к воротам крепостным шел, дворецкий повстречался. Тот в рубахе длиннополой, с косым вырезом, на волосатой груди крест нательный на цепочке серебряной.
Остановился, на Гаврю поглядел:
– О чем задумался, отрок? В чем печаль твоя?
– Не опечален я, боярин. Сердце мое возрадовалось. Отпустил меня князь с охочими людьми, ратниками, в волжский переход к Новгороду Нижнему, казанцев повоевать.
– Что же, оружничий, попытать удачи не грех. А когда вернешься, женим мы тя, Гавря. Пора уже. Выбрали мы с Антонидой невесту те добрую, и пригожа, и умна дочь боярская. Всем взяла. В Звенигород поедем сватать…
* * *
У причала шумы, крики. С подъезжавших телег краснорожие, дюжие молодцы по зыбким сходням переносили на корабли кожаные кули, тюки, бочонки с солониной, копченые окорока, ушаты с топленым маслом, вяленых осетров…
Вот и настал день, когда воевода Репнин повел флот к Нижнему Новгороду.
Пахло талым снегом, туман плыл над полями, стлался по реке. И высокое небо чистое сулило солнечную погоду.
Под веслами выходили ладьи на быстрину и, поставив паруса, заскользили по стрежню.
У бортов теснились охотники, а по берегу кучковался тверской народ, кричал напутственно:
– На мусульман с Богом!
– К холодам ждем!
– Казань повоюйте!
– Повоюем! С добычей ждите!
И пошли по Волге, струг за стругом, ровно лебеди в поднебесье.
Недоумевая, стоял оружничий Гавря, смотрел, как уходят корабли, и думал, отчего князь велел вдруг ему остаться в Твери? Ведь отпустил же поначалу.
Начало мая, день обещал быть теплым, солнечным. На той стороне реки темнел лес. К самой опушке прилепилась одинокая деревенька. Прошлогодняя копенка сена высилась сиротливо. Журавль с бадейкой у колодезного сруба вознесся вверх. Деревня обнесена бревенчатым тыном от потравы. Пустынно. Видно, люди в поле.
И так тоскливо сделалось на душе у Гаври. Вспомнилась та, его деревня, давнее детство.
От причалов, минуя посад и ремесленные слободы, он прошел через городские ворота. Звякая оружьем, протопал дневной караул.
В просторных дворцовых сенях его окликнули. Гавря оглянулся. Дворецкий подошел.
– Поди гадаешь, отчего князь не пустил тя с Репниным? В Новгород Великий отправляет тебя Борис Александрович. Грамоту повезешь к посаднику новгородскому. Нелегкая дорога предстоит, народец по лесам шалый гуляет, топи болотные. Да ты у нас отрок удачливый, в месяц обернешься. О двуконь поскачешь. В Новгороде повстречаешься с боярином Исааком Борецким. Он в силе великой ходит. Сольницы у него и ловы. Семгу коптят по всему Белому морю, до Студеного океана достает. Исаака вече может выкрикнуть посадником Новгородским. Борецкому мой поклон передай, а ему скажешь что не к Москве сердце его лежать должно, а к Твери. К тому и люд склоняет.
Сумеречные тени просачивались в горницу. Гасли последние солнечные блики, падавшие через высокие, прорезанные узкие оконца. И тишина, будто вымерли хоромы.
Да и кому шуметь, когда кроме боярина и дочери его, да еще дворовых, в хоромах никого нет. А дворовые к тишине приучены, ни криков тебе, ни громких разговоров.
Поставил Всеволжский хоромы под защитой дубовых городских стен. Звенигород не Москва, малолюден. Съездил Иван Дмитриевич в Тверь, шурина проведал, на торгу побывал, а воротился и снова затишье.
Одно и утешенье, обещал боярин Семен выискать Алене жениха. Но смущает Всеволжского, что не из бояр он, но, по рассказам шурина, любимец тверского князя и вотчиной уже владеет. Всеволжский Семену поверил.
Теперь выждать, когда сватов зашлют.
Мягко ударил колокол Успенского собора, перебрали колокола Саввино-Сторожевого монастыря. Боярин перекрестился, вздохнул: неисповедимы пути твои, Господи.
О таком ли замужестве мечтал Всеволжский? О великом князе московском думал Иван Дмитриевич. В этом браке он был совсем уверен, когда жил с Василием в Орде. И снова сказал сам себе:
– Все в руце Божьей!
В горницу заглянула старая ключница.
– Принеси-ко мне, Матренушка, пожевать горбушку хлебную с икрой щучьей.
Ел лениво, из головы поездка в Тверь не выходила. Вспомнилась жена боярина Семена, Антонида. И лепна, и сочна в теле. Причмокнул, мысленно представив Антониду в постели, вырвалось сладостно:
– Горяча!
И снова, но уже тише:
– Господи, не вводи во искушение…
Мысли снова на оружничего князя Бориса перекинулись. Поди, ухмыляться будут бояре, шептаться. Не по себе Всеволжский дерево рубил, ему бы осинку поломать…
В груди сердце заныло. Сказал:
– Не возносись, боярин Иван Дмитриевич, высоко, низко сидеть будешь. Воистину, воистину, так и случилось, – согласился он.
* * *
Явились в Звенигород сыновья Юрия Шемяка и Косой. Уединились с отцом, совет долгий держали. Видит Всеволжский, не с добром приехали, злобой братья пышат.
Боярин Иван Дмитриевич хоть и злобствует на Шемяку и Косого, однако князя Юрия, отца их, оправдывает, говаривает, благодеяние наказуемо. И братьев уговаривает:
