В полночь с воем и визгами бросились резать спящих.
Пробудилось поселение. Крики и стоны, плач народа разнесся далеко. Рубились и резались озлобленно. А к рассвету подожгли вежи, покинули охотники пожарище…
Казань пробудилась от зазывных криков с высоких минаретов. Звали муэдзины к утреннему намазу:
– Во имя Аллаха милостивого, милосердного!..
– Тебе мы поклоняемся и просим помочь!..
Не успела Казань подняться от намаза, как все заглушили крики глашатаев:
– Люди города, великий хан взывает к вам! Урусы неверные напали на нас. Их корабли направляются по нашей реке. Улу-Магомет-хан зовет вас постоять за ханство Казанское! О, Аллах милостивый, милосердный!..
Открывались калитки булыжных дувалов, казанцы выводили коней, спешили к мечетям, где уже собиралось под хвостатые бунчуки казанское воинство.
К исходу дня пришел к Репнину Пармен. Сказал:
– Княже, в Казани ведомо, что мы идем. Хан шлет на нас не один тумен.
Репнин нахмурился:
– Собери, Пармен, воевод.
Явились воеводы, ждут, что князь скажет.
А тот ни с кем совет не стал держать, велит:
– Пусть команды садятся на весла. Уходим к Нижнему Новгороду. Не станем ждать, пока орда подойдет, ино они нас стрелами огненными закидают, потопят.
* * *
Магомет-хан вернулся во дворец, так и не встретив корабли Репнина. Всю ночь простоял он за городскими воротами, кутаясь в верблюжий халат. Хану нездоровилось. Он смотрел, щурясь, в темень, видел стену своих конных полков, а там, далеко впереди, их не разглядеть, тысячи казанских лучников.
Но вот прискакали дальние гонцы, падали ниц перед ханом, докладывали, что корабли урусов ушли, а Магомет велел ворочаться в город.
Он плотно запахивается в халат, садится на мягкий ковер и пьет кумыс. Ноги поджаты калачиком, а глаза блуждают по стенам. Они останавливаются на саблях, луках, кольчугах. Магомет думает, как жаль, что не пришли урусы, они бы разбили себе лоб о городские стены, а сабли конных казанцев посекли бы их.
В который раз Магомет-хан задает себе вопрос, почему орда раскололась и нет среди ханов единства? Не потому ли так осмелели урусы, что даже пытаются вести войну против казанского ханства?
Настанет такой день, Орда объединится и продолжит дело великого Чингиса, Орда покорит весь мир и неутомимые кони потомков могучего Батыя проложат дорогу к последнему морю.
* * *
И снова оружничий князя Бориса в дороге. С утра и допоздна едет Гавря, по сторонам озирается. Особенно, когда лесом пробирается, рука на сабле лежит. В пути всякого жди, коли не лихой человек, так зверь дикий подкараулит, а то и вепрь лютый дорогу заступит…
В такт коню и мысли Гаврины растекаются, то домой в Тверь уносят, то назад в Новгород возвращают.
В последний день позвал его посадник Борецкий, бороду чесал, говорил:
– Садись и слушай меня, отрок. Я с князем звенигородским в полном согласии. Его место на столе московском. Так решали праотцы наши. Но Совет Господ иной приговор вынес, не станет Новгород в распри московские вникать. Новгород – город торговый, он торг ведет и воевать не намерен. О том и скажи князю Борису. А еще передай дворецкому Семену, я, посадник, хоть Москву и не чту слишком, но Совету Господ именитых не перечу. Да и на вече что попусту спорить, криками воздух крушить?..
Лесная дорога на опушку вывела, конь побежал веселее, и Гаврины мысли перекинулись на Тверь… Но не о Нюшке подумал он, а о неведомой Алене Всеволжской. Какая она?
Хотелось Гавре, чтобы была она подобна Антониде, жене боярина Семена, что лицом, что телом.
Спал оружничий где доведется, а однажды заночевал в деревне на сеновале. Под стрехой у гнезд носились стремительные ласточки, кормили ротастых птенцов.
Гавря лежал на сене первого укоса, оно пахло сухим разнотравьем, луговыми цветами. Где-то вдалеке проворковал гpoм, и opужничий подумал, что близится осенняя пора, дожди, холода. Вырастут эти птенцы, начнут сбиваться птицы в перелет, улетать в теплые края, чтобы возвратиться по весне, высидеть очередной выводок. И так каждый год, каждый раз. «Неисповедима жизнь твоя, Господи», – прошептал Гавря, засыпая.
А под самое утро увидел он во сне Новгород людный и посадника рыжебородого. Говорит он Гавре: «Нет, не видеть вам подмоги от новгородцев, как сами порешите, так по тому и будет…»
Знал Гавря, что иного ответа князья звенигородские не ожидали услышать. А когда Шемяка из Твери воротился, отец его Юрий Дмитриевич только и промолвил:
– Добром племянник не пожелал власть уступить, силой покорится. Не по нем стол великокняжеский, уразуметь должен Василий.
Кивнул Шемяка согласно:
– Бояр московских улещим, они княжением Василия недовольны, особенно мать его Софья слишком вознеслась.
Шемяка на столешницу грудью навалился, через стол отцу прошипел:
– Иван Можайский первый радетель. А тверской Борис будто нашу сторону держит, но не пойму, то ли на деле, то ли на словах.
– Не мешал бы.
– Пробьет ли наш час, когда справедливость восторжествует?..
Подъезжал Гавря к Твери, на сердце радостно. Домой ворочался.
Сейчас дорога поведет к окаему леса и откроется город. Кременец с собором на высоком берегу реки, деревянные стены и башни, хоромы и дворец княжий…
Посад он увидит весь застроенный избами и домишками. По деревянному мостку въедет в улицу, где избы земледельцев, а ближе к реке посад мастеровых. К торгу, дома купцов, крытые тесом, нередко двухъярусных…
Выбрался Гавря за лесной окаем, коня остановил, в стременах поднялся. Вздохнул довольно: вот он город, его город, Тверь!
Глава 24
Зима пришла с холодными дождями и снегом. Ударили морозы, встали реки. Землю и леса покрыли сугробы.
В ту зиму как-то враз возмужал Гавря, оружничий княжий. После Покрова привезли ему из Звенигорода невесту, дочь боярина Всеволжского. Переезжала она в Тверь длинным поездом, каретой санной, возами с поклажей.
Потом было венчание в соборе и застолье. А на нем гуляло люда множество, не только народ именитый, но и мастеровые. У хором оружничего столы выставили, туши на кострах жарили, в казанах мясо варили, а хлеба из печи на столы то и дело метали. И пивом хмельным народ поили.
Явился на свадебный пир великий князь тверской Борис Александрович с женой. Поднял первую чашу за здоровье молодых и сказал, что жалует своего оружничего званием боярским.
На время Гавря речь потерял. В разум никак не возьмет, чуть больше десяти лет минуло, как пришел он в Тверь безымянным нищим, и надо же, за эти годы к князю в доверие вошел, вотчину тот ему выделил, а ныне боярином назвал.
