Однажды князь Борис сказал ему:
– Повезешь, Гавря, грамоту в Кашино, князю Андрею.
* * *
Бояре тверские приговорили на Думе кремль кирпичный ставить, чтоб лет в десять камнем огородиться. А землю под фундамент рыть немедля.
Отслужили молебен, сошлись мастеровые со всего княжества Тверского: копачи с лопатами и ломами, тачками, землю отводить, и телегами, стали у Твери целым лагерем.
Борис с дворецким все вымерили, колья вбили. Князь сказал боярину Череде:
– Ты, Дмитрий Никитич, гляди, где башням стоять, глубже берите, основание должно быть прочным. А стены широкими, чтоб никакой таран не проломил.
– Да уж как надобно, княже.
– Во времени не торопитесь. Со следующего года начнем кирпич подвозить, будет мастеровым работа.
В седло уселся, разобрал повод и сказал, головой покачивая:
– Мне, боярин Семен, не уяснить. Ноне мы намерены камнем огородиться от набегов татарских, но к чему от Москвы стены ставить? Москва и Тверь заедино стоять должны.
Дворецкий рассмеялся:
– Я, князь Борис, думаю, сколь же у вас, князей тверских и московских, злобствований. Когда же сядете вы за един стол, чашу дружбы поднимете. Доведется ли мне дожить до того дня?
Борис хмыкнул:
– На все воля Божья.
– То так. Бог давно так повелел, но нечестивый вас на рознь подбивает.
Князь тронул коня, дворецкий потрусил следом. По кузнечной слободе ехали шагом. Пахло окалиной, стучали молоты, плющили раскаленный металл.
Борис на дворецкого покосился:
– У тя, боярин, одни мысли, а у меня другие. Когда же закажу новые кованные ворота на стены кремлевские?
* * *
В Кашино Гавря приехал вечером. Вторые сутки не слезал он с коня, а уже на другой день ему возвращаться в Тверь.
На подворье князя Андрея все глаза проглядел, Нюшу выискивал, и она как провалилась.
Спать улегся на сеновал, что стоял в стороне от княжьего подворья. Все сожалел, что не повидал ее, а спрашивать ни у кого не посмел. Гадал, куда Нюшка подевалась? А может, она избегает встречи с ним?
И так тоскливо на душе у Гаври, хоть волком вой. Вспомнил, как подобрал ее сопливой девчонкой, когда в Тверь шел, как впервые в любви ей объяснился…
Долго вздыхал, ворочался. Тут послышалось, как скрипнула дверь сеновала и шаги, едва слышные.
Открыл оружничий глаза. Так и есть, это она, Нюшка. Подошла, опустилась на колени, обняла:
– Прости меня, Гавря, не уберегла я тя. Недооценила твою любовь. Прости. – Прилегла рядом.
– Что ты, Нюшка, что ты. – Он целовал ее, приговаривая. – Нюшка, Нюшка, радость моя потерянная, зорька закатившаяся…
Поднялась ключница, отряхнулась.
– Не поминай меня, Гавря, словом злым. Наказала я и себя, и тебя на всю оставшуюся жизнь.
* * *
Борис прошел на женскую половину к Анастасии. Княгиня сидела на длинной скамье у стены и золотой нитью расшивала багряновое полотенце. По шелку ложился всадник с копьем, поражающий змея.
Великий князь залюбовался работой.
– Расшиваю стяг новый для дружины, – сказала Анастасия.
– Боевая хоругвь на подвиги звать будет.
– Чем занимался ты сегодня, княже?
– Разметку с дворецким делали. Землекопов собралось со всей Твери. Котлован начнем рыть под стены будущие.
– Наконец-то мечта сбудется, и Тверь в камень оденется.
– Начнем, один Бог знает, когда закончим.
– Главное начать.
– Начало положили.
– Из Кашина не вернулся ли гонец?
– Я в Андрее сомнения не держу. Малочисленна у него дружина, но верная. Кашинские князья с тверскими в родстве. Кровными узами повязаны. Это не как в прошлые лета, когда князья на рать поднимались друг с другом, грызлись, подобно псам.
– Они и ноне не лучше, готовы друг другу горло порвать. Возьми московских князей, дядя племяннику недруги, власть не поделят… Да и я, Борис, грешна. По мне Тверь всегда выше Москвы стоит, а по сути чем Ярославль либо Суздаль ниже? Что в камне одеты, что в дереве разукрашены. Лепны необычайно. Соборы – гордость каменотесов. По древности города эти от первых князей стоят.
Борис слушал княгиню и любовался ею. Истину сказывает. Но вот при всем этом гордыня ее пересиливает. Обуяна она ею. Да и он, князь тверской, не так ли рассуждает?
Присел с женой рядом, на кованый ларец посмотрел. С грустью вспомнил. Он ведь стоял еще в покоях его покойной матушки. Вслух иное сказал:
– Сладкие речи твои, Настенушка. Ан прежде и другие заводила.
Княгиня голову потупила:
– Согласна, княже Борис. И рада бы переломить себя, да гордыня одолела.
– А я вот, Анастасия, будто высоко парю и еще бы подняться, а подчас думаю, не пора бы крыло в крыло встать с московским князем.
– Не летать вам, князь мой разлюбезный, крыло в крыло с московским князем, пока вы на грешную землю взор свой не кинете, на страдания людские не глянете, да сердцем к ним не повернетесь.
– Может, и права ты, Настенька, да поди время не приблизилось. А пора бы. Эвон, как погляжу на Восток, страх одолевает, Орда шевелится. На Запад взор кину, там черный дым стелется, литва с ляхами города наши и села жрут. А повсюду кони боевые ржут… Будет ли покой на русской земле?
– От вас, князья, зависит. Господь вам Русь в руки вверил.
– Но всем ли разум дал?
– Разум – дар Господен.
– Это так, Анастасия, княгиня великая. Дождемся, коли не мы, так дети наши просветления, спадет пелена с очей, и сила российская соберется воедино.
* * *
В Галич Шемяка решал возвращаться, предварительно побывав в Можайске у князя Ивана.
Можайск еще со времен сына Невского Даниила Александровича в составе московского княжества. О том Шемяка знает из рассказов отца.
В ту давнюю пору в Можайске княжил Федор, тихий и покорный, боявшийся своего смоленского дядьки, князя Святослава Глебовича.
Будучи в Москве, Федор поддался уговорам князя Даниила Александровича и перекинулся под власть Москвы.
Вскорости Смоленск попал в руки Литвы и Польши. Воеводой здесь оказался воевода польский, а в Можайске князья можайские, от Москвы княжившие.
Скачет Шемяка, скачут отроки галичские. Леса подмосковные местами дремучие. Ближе к проезжей дороге сосны вековые небо подпирают.
В сумерках Можайск открылся сразу за лесом стенами бревенчатыми, церквями деревянными.
Распахнулись ворота, впустили Шемяку. Едва галичский князь с коня сошел, как очутился в объятиях князя Ивана.
