До полночи они просидели в трапезной в полумраке. Шемяка маленький, плотный, глаза запавшие, злобные, а Иван Можайский долговязый, нижняя челюсть выпирает. Душу тешили пивом крепким, словом ядреным, солью пересыпанным. А когда ко сну уже отходили, поклялись друг за друга стоять и московского князя Василия с великого стола согнать…
Из Можайска Шемяка уезжал в колымаге. Старая, разбитая, она плакала и готова была развалиться.
Город заканчивался полем. За последними дворами, огороженное жердями, желтело поле ржи. А вдали у леса виднелось большое село. Дорога к нему, избитая колеей, тонула в грязи.
После ночной попойки голова у Шемяки гудела, пухла от боли. Но он доволен поездкой в Можайск. Теперь он уверен, князь Иван с ним, а они непременно добьются своего.
Глава 25
Всполошилась вдовствующая великая княгиня Софья Витовтовна, прознав, что Шемяка из Звенигорода ездил в Можайск к князю Ивану, а оттуда, отправляясь в Галич, заезжал в Москву к боярину Старкову.
О чем у них разговор был, Софья Витовтовна, сколько ни добивалась, так и не узнала. Она даже велела девку-холопку старковскую схватить, допрос ей с пристрастием учинила, однако та на своем стояла, ее и в палату не впустили, когда боярин с Шемякой разговаривали.
Уехал Дмитрий, князь галичский, а Софья Витовтовна все сыну нашептывала:
– Ты, Василий, великий князь, почто дозволяешь своему боярину за твоей спиной козни чинить? Пошли вдогон Шемяки отроков, пусть перехватят его и в Москву на допрос доставят.
Василий сопротивлялся.
– Яз, матушка, не ведаю, о чем они речи вели. Да и не волен я в своих боярах.
Софья Витовтовна губы поджимала, кривилась:
– Слаб ты, Василий, душой, телом мягок. За твоей спиной обиды те чинят. Шли гонца в Тверь князю Борису, чтобы ни князя звенигородского не принимал, ни Шемяку, ни Ивана Можайского. К чему раздоры на Руси чинить, противу великого князя московского люд возмущать?
Не возразил Василий, однако сомнение не покидало. Не верилось, что дядька, князь звенигородский, станет против племянника сети плести.
Настояла мать, и послал великий князь Василий гонца с грамотой. И в ней он просил тверского князя Бориса заодно держаться…
* * *
Созвали чрезвычайный совет, и на него князь Борис позвал дворецкого и воеводу Холмского. Князь Борис рассказал о грамоте московского князя.
Долго молчали боярин Семен, дворецкий, и воевода Холмский. Наконец начал боярин:
– Княже, трудными годами живет княжество Московское, и письмо князя Василия вынужденное. Да оно и понятно. Сколько терпеть Москве? В стороне от распрей московских Твери надобно быть.
Князь Борис слушал, не перебивал. И не понятно, соглашался ли? Холмский голос повысил:
– Не стоит привечать в Твери ни Шемяку, ни Можайского. От них ни тишины на Руси, ни покоя. Уважим, князь Борис, Василия, протянем руку Москве…
О совете князь Борис поведал княгине Анастасии:
– Я хоть и хочу, чтобы Тверь над Москвой поднялась, но как ни печальны слова дворецкого и Холмского, но истина в словах их. Шемяка и Иван Можайский на Василия ножи точат, но уймутся ли? Злобой сердца их полны, и не вижу от них Твери добра.
* * *
Ворочался Гавря из Кашина, а из головы Нюшка не выходит, все голос ее чудится.
И надо же! А дворецкий сказывал, время – лекарь! Но так ли? Может, оно и так, а на деле, ушли из жизни мать и отец, а память о них осталась. И жить она будет до скончания дней человека, потому как в нем кровь родителей его.
А Нюшка как рана, чем глубже, тем больней. Затянется, а разбереди ее – и заноет. Повидал, услышал и закровавила. Поди, теперь время надобно.
Встряхнулся оружничий, осмотрелся. Дорога к Твери приближалась. Жена вспомнилась, Алена. Однако лицо ее расплылось как в тумане. А вот Антониду, жену боярина Семена, отчетливо представляет. Или кого другого?
Солнце краем цеплялось за дальние сосны. Небо чистое, только в стороне на юг плавали белесые облака, напоминавшие снега.
Гавря зиму любил. Он не любил осень с холодными дождями, когда одежды промокают и все становится сырым, промерзаешь до костей и отогреваешься разве что у костра.
Улыбнулся оружничий. И тут время надобно. Конь перешел на рысь, встряхнул головой, заржал.
– Что, Тверь почуял, – сказал Гавря и похлопал коня по холке. – В стойле передохнешь.
Всмотрелся вдаль, где уже завиднелись церковные колокольни, стены городские и посады.
Приподнялся Гавря в стременах, выдохнул:
– Какая же она красивая, Тверь-то! Терема рубленые, клети и церкви, стены городские и посады, так бы и глядел на всю эту благость.
* * *
Великий князь тверской ехал в Ростов Великий и с ним малая дружина в десяток отроков. Один за другим следовали, гуськом.
Заночевали в большом селе на берегу озера в избе богатого мужика. Отроки у костра расположились, а Борис Александрович на широкой лавке, на рядне домотканом. Лежал, вспоминал разговоры с хозяином. Поели сытно, капусту квашеную с луком, умяли пирога с грибами да зайчатину жареную. В это лето хозяин хвалился, зайца вдосталь развелось. Хозяин, мужик в теле, силки ставил, едва от двора отходил. Вычинял на рогатине, говорил, до зимы мех добрый.
А с вечера хозяйка великому князю баню истопила добрую. Князь вдосталь напарился.
Лежит Борис, хозяйка у печи возится, гремит тазами. Князь подумал, на нее глядя: лицом добра и проворна.
И неожиданно на мысль пришло. А как бы хорошо было побывать на месте этого мужика, не жить княжьими заботами, ходить на охоту, а по весне поле поднимать, хлеб сеять…
С этими мыслями и сон сморил…
А на рассвете пробудился, из избы вышел. Зоренно и свежо. Отрок бадейку с водой принес. Умылся князь, утерся полотняным рушником до красна. Подумал в коий раз: будущей весной в Литву бы поехать, присмотреться ко всему… Мысль мелькнула: когда же города наши у Литвы отбирать час настанет? Доколь терпеть?
И сам себе ответил:
– Случится то, когда сообща на рать двинемся, а не врозь.
Отрок услышал, оглянулся, князь Борис повторил:
– Аль не разобрал? Сообща на рать поднимемся.
Боярин Дмитрий Никитич Черед, не торопясь, обогнул отрытый глубокий ров, подготовленный в этом месте.
Ров был устрашающе широкий, и на дне его отсвечивала подступившая вода. Он извивался и напомнил Череде видимые им в детстве уже обрушившиеся от времени змиевые рвы, какие за древним Киевом вырыли славяне для защиты от набегов печенегов.
Теперь нет набегов ни печенегов, ни половцев, о них есть летописные сведения. А от ордынских набегов Русь не спасли эти змиевые рвы.
