И как быть? Чем участь великому князю облегчить?
Поднялся тверской князь, сел на край кровати. За оконцем еще ночь, только край неба посветлел.
А время-то, уже и на весну, кажется, повернуло, вон и морозы спали.
Того и гляди снега плющить начнет.
Борис накинул на себя кафтан, подошел к погасшей печи. Изразцы, какими она обмурована, уже остыли, но в опочивальне тепло держится.
Снова мысль, как помочь Василию?
А Шемяка ярится. Зло торжествует. Знает, ему быть великим князем московским. Князь звенигородский отказывается. Того и гляди со своими сторонниками московскими Шемяка на княжество великое усядется. Тогда сошлет всю семью великого князя Василия Васильевича в какой-нибудь отдаленный городишко…
Вспомнил прошлую Думу. Она была долгой, и бояре сидели подавленные. И только князь Холмский говорил резко:
– Великий князь Василий малый отряд лыжно вел, когда Улу-Магомет на реке Шерли на него целым полчищем напал. Полторы тысячи московских ратников полегло, а самого Василия Васильевича в полон увезли. Ровно тати, в ночи татары подступили. Надобно в единении с Москвой на Казань идти.
Однако бояре молчали, сидели, понуро головы склонив, а дворецкий обронил:
– С Москвой ты верно заметил, князь Михайло, да как с ней заедино, коли в Москве Шемяка суетится. Эвон, я уже слышал, он московского боярина Старкова к хану послал, с дарами Улу-Магомету, чтобы не отпускал Василия, держал в плену.
Дума зашумела:
– Ах он окаянный, отродье! В роду Рюриковичей такого не бывало.
– Да и кто полонен был, разве что князь Игорь Северский половцами?
В тот день разошлись бояре, так ничего и не приговорили. И только вчера боярин Семен сказал, предлагая:
– А не послать ли те, великий князь тверской, гонца к Улу-Магомету с дарами именитыми и просить выпустить князя Василия из неволи?
Тогда Борис ничего не ответил дворецкому. Но вот сегодня он готов сказать: он пошлет к Улу-Магомету в Казань его, боярина Семена. Пусть готовит Семен, что есть у них в казне, чем завлечь хана, дабы он отпустил Василия в Москву. А с дворецким в Казань поедет оружничий Гавря.
* * *
Весна еще не вошла в себя, но днями уже звенела капель, а ночами снег подмораживало.
Князь Борис с женой с богомолья возвращались, в карете на санном полозе ехали, кони цугом карету тащили весело. Великая княгиня сидела, тесно прижавшись к мужу, говорила чуть нараспев:
– Ты, великий князь, посольство в Казань наряжаешь, а есть ли деньги?
– Что по сусекам наскребем, с тем и отправим.
– Может, и не надобно? Все Твери в ущерб.
– Вот и я, Настюша, колебался. А ноне мыслю, ежели Тверь Москве не подмогнет, то кто же? Иль Василию, Рюриковичу, в неволе гнить? Может, нам с Москвой еще в одной борозде идти?
Промолчала княгиня. Князь покосился:
– Ты мыслишь, мне легко такое решение далось? Нет и нет. Однако Господь нас рассудит с Василием. Хоть и сказывают, благодеяние наказуемо, но надобно по-Божьему судить.
Великая княгиня долго смотрела на мужа, наконец промолвила:
– Может, князь великий, ты и прав, ибо сужу я как тверичанка, а ты как муж Русью болен.
Кони бежали резво. Щелкали бичи, гремела упряжь, перекликались конные отроки.
От монастыря дорога потянулась берегом Волги. Река уже взбухла, посинела. Борис выглянул в оконце кареты.
– Вот-вот тронется лед.
– Поди, к утру.
– Я, Настена, в прежние лета почти всегда выходил на берег, не прозевать, когда лед двинется. Любовался, как он трескаться почнет, стрелять, а потом двинется, как живой.
– А может, он и есть живой?
– Нет, Настена, все живое Господом создано, а реку в лед мороз заковывает.
Показалась Тверь своим посадом, избами и домишками мастеровых, церквями и собором, Кремником и хоромами.
– Вот и приехали, Настена. А я уж, к слову сказать, ноги отсидел.
Глава 3
Подъезжало к Казани посольство великого князя тверского. Да и посольством как его назвать, коли в древней колымаге ехали боярин Семен, оружничий Гавря, да толмач, крещеный татарин Яшка.
Однако добирались они, напутствуемые строгими словами самого князя Бориса: до хана Улу-Магомета добраться, грамоту и подарки вручить. А без великого князя московского не ворочаться.
В колымаге дворецкий с оружничим позади на сиденье, а толмач впереди жался. За дорогу обо всем переговорили, а главное только в мыслях держали, ну как велит хан схватить их и в темницу кинуть? Не лазутчики ль они, не подосланные ли тверским князем доглядатаи? Выведают, какие силы у казанской орды, да как ее сопротивление сломить, а потом нападут враз всеми силами на Казань…
Из Твери выезжали, земля была еще местами мерзлая, а ближе к Казани весна знать дала, все зазеленело, почки на деревьях распустились. Ездовые по первой траве правили, все грязи меньше.
От Нижнего Новгорода, где-то за Сурой-рекой, селения стали попадаться. Реже татарские, больше чувашей, мариицев и других народцев, какие под ханом казанским живут.
Иногда дорогу послам тверским заступали караулы татарские. Однако, услышав, что едет посол к Улу-Магомету, бесчинств не проявляли, пропускали молча.
Дворецкий сказал:
– Эвона, сколь бесчинства творит Улу-Магомет Твери и Москве, да и иным княжествам удельным. Всей земле русской грозит.
И голову к оконцу колымаги поворотил.
Чем ближе была Казань, тем молчаливее становились пассажиры колымаги. Вздохнул боярин Семен:
– Ох, когда-то ворочаться доведется?
Гавря поглядел на боярина недоуменно. Впервой о том заговорил. А ведь в душе держал. Сказал:
– О чем речь твоя, боярин Семен? Чать, хан не долго станет держать нас. К чему мы Улу-Магомету?
Дворецкий, будто оправдываясь, сказал:
– Да не о том я, Гавря. Антониду, боярыню мою вспомнил. Уж как убивалась, меня провожая…
И замолчали на всю остатную дорогу. Только когда под самой Казанью потянулись домишки татар, каменные, прячущиеся за дувалами, и колымагу встретил мурза, посольство оживилось.
Перевесившись с седла, мурза о чем-то оживленно заговорил. Ему ответил толмач Яшка.
Они переговаривались довольно долго, пока, наконец, мурза рукой махнул, и колымага тронулась.
Яшка-толмач сказал:
– Улу-Магомету о вашем приезде известно.
А мурза велел ехать в караван-сарай.
* * *
На четвертый месяц потянуло, как бросили великого князя московского в темницу.
