Иногда он вдруг вспоминает, как задерживается задуманное возведение каменных стен Кремника. Возвели одну башню, под другую фундамент готовят, но встанут, встанут, Борис уверен, каменные стены.
Подошел сотник, присел.
– Что, Савва, не пора ли дружине по коням?
– Да ужо передохнули, можно и в дорогу.
Заиграла труба, и гридни, разобравшись по двое, двинулись за зачехленным стягом.
* * *
Не успел князь с коня сойти, как к нему выскочила Марья, Марьюшка, любимая дочь. Церемонно поклонилась отцу, поправила платочек на светлых волосиках.
Восьмое лето пошло Марьюшке. Великий князь всегда интересовался ее успехами в учебе. Вот и сейчас он для видимости спросил строго:
– Не бранил ли тя, Марья, учитель, дьякон Никодим?
Та зарделась, уставилась голубыми глазами в отца.
– Как можно, батюшка! Владыка Никодим хвалит меня. Я не токмо буквицы все знаю, я и читать умею. А гишторию учу. Особливо люблю древнюю.
Борис любовно погладил девочку по головке.
– Вот и ладно, Марьюшка, познавай науки, а я пойду, с дороги умоюсь. А скажи, дочь, не обижал ли тя в эти дни брат твой, Михаил?
– Нет, батюшка, он у нас добрый, меня любит.
Князь улыбнулся:
– Тя, Марьюшка, грешно обижать, у тя сердечко ласковое…
Пока князь Борис усталь отряхивал, себя в порядок приводил, в трапезной девки горничные стол накрывали, пироги с капустой и с брусникой выставили да молоко квашеное внесли и мед свежий. Вошла княгиня, перекрестилась, села за стол. Дети притихли, мать была строга с ними.
Когда в трапезной появился отец, все поднялись. Прочитав короткую молитву, принялись за еду. Ели чинно, молча. Только когда все разошлись Анастасия сказала:
– Проездом из Москвы в Галич побывал у нас Шемяка.
– Дмитрий не в Звенигород, в Галич направился? – удивился Борис. – Скажи-ка, что их всех в одном месте собрало. Видать, недоброе замысливают. Накануне к отцу прикатил Васька Косой, теперь вот Шемяка. Как, княгинюшка, свет очей моих, с добром ли съезжаются?
Анастасия плечами пожала:
– Мне ль ведать, каки мысли у них. Одно и знаю, добра великому князю Василию не желают.
– Уж точно. Эвон, накануне в Москве у Ивана Старкова съезжались. Сказывают, там и князь Можайский пировал. А уж из него злоба так и прет.
Тверской князь фыркнул, головой покрутил:
– Чую, не успокоились братья, как бы не подбивали князя Юрия Дмитриевича на старое.
Княгиня рукой махнула:
– Свара – дело московцев, была бы Тверь жива в величии.
– То так, Настенушка, ягодка моя. Только я вот, едучи домой, о Смоленске, да иных городах, какие под Литвой и Речью Посполитой, вспомнил. Нам-то их не воротить, коль русские князья порознь тянут.
Княгиня на мужа посмотрела пристально:
– Я, княже, те сказывала, у меня о Твери все думы, а у тя, улавливаю, мысли все чаще о Руси единой.
– Так, Настенушка, без этого и Твери не бывать. Подомнут нас наши супротивники…
С тем и ко сну отошел тверской князь Борис.
Глава 6
Что братья Шемяка и Косой в Галич подались, так это великого князя московского Василия не встревожило. О том он даже не помыслил. Ну съехались, с отцом встретились, так кто же их в том обвинит. Это у матери, Софьи Витовтовны, подозрения всякие. Кому не ведано, что она и деверя своего, князя звенигородского Юрия Дмитриевича, не любила, и Шемяку с Косым во всех грехах обвиняла. Не потому ли на его, Василии, свадьбе с Марьей Ярославной с Косого пояс сорвалала?
Эта мнительность у матери, Софьи Витовтовны, от отца ее Витовта. Дед таким был. Сколько помнит себя Василий, литовский дед его не то что не любил, он даже не видал внука. А когда над Василием тучи сгущались, не то, чтоб помог, он даже не окрикнул на недругов внука.
Когда умер дед Витовт и начались драки за литовское великое княжение, Василию было безразлично, кто на него умостится. У него, московского великого князя, свои заботы. И когда его поддержал хан Золотой Орды, Василий уверенность почувствовал.
А тревоги матери, так это ее вечные тревоги и подозрения.
Ночью Василий сон увидел: чудище какое-то приподнимает лавку, на которой великий князь лежит. Приподняло и снова опустило.
Василий хотел прикрикнуть на него, но пробудился и понял, это землю трясет, поднимает, опускает. Выбежал великий князь на Красное крыльцо, всю Москву трясет.
В сумятице люд, в криках и стонах город. А на звонницах колокола позвякивали, народ орет:
– Светопреставление Господне!
– Суд страшный!
В ужасе великий князь, уж ли не конец ли света наступил? И не о великой княгине Марье мысли, не о сыне Иване, за себя страшно.
Вскоре трясти перестало. Затихать стала Москва. А к рассвету гомон унялся, только и слышно, в хоромах каменные стены потрескались, посуда с подставец рухнула, какая побилась, какая в целости…
Утром владыка Иона явился. Первым делом в келью к великой княгине Софье Витовтовне прошел, долго с ней говорил. После чего к великому князю заглянул, промолвил:
– Послал нам, сыне, Всевышний суровое испытание. Но не конец света это, о чем Москва полнится, а преподает Господь испытание суровое. В вере жить нам надлежит, а не в ереси.
– Владыка, первосвятитель, не близится ли скончание жизни нашей?
– Отбрось, сыне, мысли такие, молиться надобно, чтоб душа светлой, чистой оставалась. И знай, сыне, живой о живом думает. А ты ко всему великий князь, о том помни.
* * *
Как было, человеку известно, но ведомо ли ему, что ждет его? В молодости мыслит, что жизнь долгая, все успеется, ан, оглянулся – старость на пороге.
И гадает человек, чем встретит его день грядущий…
Испокон веков человек, в ком вера сильна, убежден: как Бог пошлет, так тому и быть.
Так думал и великий князь московский Василий.
Он не был злобен, ведал, зло порождает зло, обид долго не держал и не хотел даже помыслить, что человек, находящийся в родстве, способен на коварство.
Часто вспоминал Василий детство, когда они жили в слободе. Был жив великий князь Василий Дмитриевич, и князь Юрий Дмитриевич, брат отца, приезжал к ним.
Мальчишкой Василий по теплу выходил в поле, смотрел, как крестьяне поднимают первую борозду, как деревянное рало под рукой пахаря режет землю, а к полудню по первой пахоте неторопливо прыгают грачи и вороны, выискивая корм.
Порой Василий присаживался к пахарям, когда они принимались за немудреную еду: ржаной хлеб, луковицу, иногда сало.
