– Князь Василий, – сказал рязанец, – разве достойно нам медлить, смутьяны того и ждут, что мы сражение не примем.
– Завтра, князь Иван, завтра.
А со стороны галичан выкрики задиристые:
– Москва пучеглазая, уходите, пока целы!
– Рязань косопузая, лыком подвязаны!
– Прихлебатели московские!
Обидное выкрикивали ратники московские и рязанские. Иван Дмитриевич сказал сердито:
– Как хочешь, князь Василий, а рязанцы спозаранку бой начнут.
Василий согласился:
– Передохнут ратники и пойдем на княжат. Вечером созовем воевод, наметим час.
Но ночью из арьергарда прискакал гонец к князьям, из Звенигорода в подмогу галичанам движется дружина князя Юрия Дмитриевича.
Собрал Василий воевод, сказал:
– Князь Иван и вы, полковники, силой мы уступаем врагам нашим и коли начнем бой, то быть нам битыми. Потому и предлагаю сражения не давать, отходить.
Уже к утру, стараясь не шуметь, снялись полки и ушли из-под Костромы.
Не стали галичане и можайский князь преследовать князей московского и рязанского.
– Час их пробьет, покуда погодим, – сказал Шемяка и зло усмехнулся. – Ужо набегаются. А особливо Васька, ему один конец.
* * *
Впряженная цугом шестерка коней медленно тянула старую колымагу по еще не разбитой дороге.
Редкие деревни, избы, крытые соломой, овины, поля озимые и снова леса, леса.
Но князь Юрий уже не выглядывал в оконце. Откинувшись на кожаные подушки сиденья, он прикрыл очи, дышал тяжело. Грудь что валунами придавило, боль острая.
Назойливая мысль не покидала. Неужели смерть в пути укараулила?
Стоило ли Звенигород покидать, к чему в распри ввязался? Аль сыновей своих не знает? Ведь все обиды от них претерпел.
Евлампию, жену свою, вспомнил. Безответна была и ушла тихо, только детей вспоминала. А они и хоронить ее не явились. Так чего ради он надумал сегодня помочь им?
На ухабах колымагу трясло, и боль отдавалась в теле.
– Струсь! – позвал Юрий Дмитриевич.
Боярин открыл дверцу колымаги, заглянул.
– На простор хочу, на земле лежать.
Колымага остановилась. Князя бережно уложили на траве. Мимо прошли ополченцы. Шагали тихо, чтоб не потревожить князя. Вокруг Юрия столпились бояре.
Приоткрыл князь глаза, спросил:
– Где остановились?
Боярин Струсь из толпы выступил:
– Ростов, княже, верстах в двадцати.
Юрий Дмитриевич снова прикрыл глаза, глотнул свежего воздуха. Боль вроде отступила, но грудь сдавило. Почудилось, будто рой пчелиный загудел. Вот так бывало давным-давно в вотчине отца пчелы в колоде жужжали. Запах какой-то травы унюхал, а какой, не припомнил.
Задышал быстро. Кто-то из бояр ойкнул:
– Кажись, отходит.
– Утихните! – прикрикнул Струсь.
Юрий Дмитриевич поманил:
– Подымите меня, хочу жизнь увидеть и дружину мою.
Подняли гридни князя высоко над головами. Он долго вглядывался в лес, потом перевел очи на поле. Вздохнул:
– Вот и кончается жизнь суетная, а что уношу с собой? Везите назад, в Звенигород.
Пока разворачивали колымагу, умащивали князя, смерть пришла за Юрием Дмитриевичем, князем звенигородским.
* * *
Отвел Василий полки к самому Белому городу Москвы, а сам в хоромах кремлевских укрылся. Матери, вдовствующей княгине Софье Витовтовне, поплакался:
– Князь Юрий стол мне великий возвернул, так к чему ноне против меня пошел. Не лучше бы мне, матушка, в Коломне княжить. Федор Оболенский, боярин рода древнего, успокаивал:
– Не дадим тя в обиду, княже.
А бояре московские, князя Василия супротивники, хихикали:
– Знай, Васька, свое место, походил в великих князьях, пора и честь знать.
И уже вознамерились эти бояре послами в Звенигород ехать, звать на великое княжение Юрия. Говорили:
– Молодо – зелено. Пущай Василий поумнеет.
Может, и отправилось бы такое посольство в Звенигород, да весть тревожная опередила: скончался под Ростовом князь Юрий и не оставил духовной, кому из сыновей в Звенигороде сидеть.
Съехались удельные князья московские на Думу, сидели, седыми головами долго покачивали. Наконец князь Ряполовский голос подал:
– Коли князь Юрий сам уступил место Василию, племяннику своему, так пусть он и остается великим князем московским…
Казалось бы, и успокоиться смуте, да вдовствующая княгиня не унималась, злыми словами покойного Юрия Дмитриевича поминала. Говорила:
– Все власти алкал, а о конце жизни не помыслил и смерть принял без покаяния и духовной.
Зазвала как-то Федора Оболенского, принялась обхаживать:
– Ты, Федор, сказывал, Василия в обиду не дашь.
– Сказывал, мать Софья.
– Коли было такое, так и подай голос на Думе, чтобы Звенигородский удел великий князь Василий на себя принял. Все-то так, да что иные князья удельные московские скажут? Ведь бедны они.
– Экой ты, Федор, на память забывчив. А упомни, как тя Юрий бесчестил?
– Было такое.
– Вот ты и подай голос.
– Рад бы я, да возропщет Дума.
– Тугодум ты, Федька, – фыркнула Софья Витовтовна, – пора власть московскую крепить.
А в первый же приход к ней сына заявила решительно:
– Как съедутся бояре на Думу, объяви, что на великое княжение берешь удел Звенигородский.
Однако, как ни уважал Василий мать, как ни побаивался ее властного голоса, боярам на Думе не объявил своего решения.
А на Думе Василий Косой заявил, что хоть и нет духовной князя Юрия, он, сын его, наследует Звенигородское княжество, а на Московское княжество сядет второй сын Юрия Дмитриевича – Дмитрий Шемяка.
Глава 17
От рубежа княжества Тверского с Ростовским удельным княжеством гнал коня оружничий Гавря в Тверь. Передыхал редко, коня менял на почтовых ямах, введенных еще татарами.
Ничего дурного о князе Юрии не слыхивал, а вот теперь везет весть печальную.
Спешит Гавря, чтобы уведомить тверского князя Бориса Александровича.
Пустынная дорога, редкая телега покажется. Иногда увидит оружничий деревню, чаще однодворку, редкого человека в ней. Всего раз и заночевал Гавря в такой деревне. Спал не в избе, на сеновале лег. Сено свежее, душистое, по лугу кошенное.
