– Изгоним костромичей, ан уймутся!
– А не прислушаться ли к голосу боярина Сидора, он мудро сказывал?
– Не станем потакать Басенку и Стриге, созывай, великий князь Дмитрий, ополчение, пойдем на Кострому!
* * *
Зазвонил вечевой колокол. Ему ответно ударили в разных концах в била.
Колотили всполошенно и со всех концов, с Западного и Восточного, от Святой Софии и через Волховский мост сходился люд на вечевую площадь.
Шли возбужденные, переговаривались, переругивались. Спрашивали недовольно:
– Почто сзывают?
Им в ответ насмешливо:
– Татарин коня вздыбил!
– Сам татарин. Ливонец аль рыцарь меч обнажил!
– Пустобрехи! Мели, Емеля, твоя неделя!
– Эвон, ратник плетется, сечасец поспрошаем. Ванька-толстогуб, почто колокола трезвонят?
– Ноне в город князь московский заявился. Слепец, другой князь ему очи выколол. Слепец у Новгорода помощи просить будет.
– Чего захотел, сами разодрались, сами пущай и мирятся!..
Тревожным сделался Новгород Великий. Гул недовольства перекатывался на вечевой площади.
Появились старосты концевые, прошел посадник Исаак Борецкий, боярин матерый, с ним высокий, седой архиепископ.
Вот провели к помосту слепого великого князя, помогли подняться. Он шел осторожно, будто на ощупь.
Затих люд. Поклонился посадник на храм Святой Параскевы, сказал глухо:
– Люди новгородские, кланяется вам великий князь московский Василий. Князь Шемяка над ним глум устроил, ослепил и со стола согнал. Великий князь к нам за подмогой приехал.
Тихо на площади. Князь Василий плечо сына сдавил. У помоста сгрудились бояре новгородские и торговая знать, люди именитые.
Замолчал Борецкий, из толпы голос раздался и к помосту пробрался новгородец, здоровый, плечистый, в шубе дорогой нароспашь, шапка лихо сдвинута на затылок. Вступил на первую ступень помоста, очами зыркнул:
– Люди новгородские, нам ли в распри московские влезать? Кому встревать охота?
– Истина твоя, Парамон, – загудела площадь.
А Парамон свое:
– Аль нам своих дел недостает? Укажем князю московскому дорогу!
Побледнел московский князь, под шапкой пот проступил. В глазницах темень, не видно ничего. Василий слышит:
– Не станем в дела московские встревать!
Тут посадник Борецкий крикнул:
– Не станем!
И к московскому князю повернулся, руки разбросал:
– Слышал ли князь голос вече, а я против него не пойду. Прости, князь Василий, и не суди Великий Новгород. Он вольный город. Передохни неделю-другую и подавайся, куда пожелаешь. Пока у нас жить будешь, никому не выдадим…
Поддерживаемый княжичем Иваном, Василий спустился с помоста. Тут его боярин Ряполовский подхватил.
Многолюдная толпа гудела многоязыко, о чем-то спорила, кричала, когда боярин и княжич уводили Василия.
– Не глас вече слышал я, а ор толпы разгульной, – князь тронул княжича. – Запоминай, сыне, а время настанет, накинь на этот город петлю, взнуздай люд новгородский и держи его в повиновении, ибо бед они еще немало принесут…
Покидали Новгород, мороз отпустил. Выбрались за крепостные стены, звонили колокола многочисленных церквей и монастырей.
Сцепил князь Василий зубы, молчал, а княжич Иван в оконце колымаги все глядел на стены каменные, башни, укрепления новгородские. Будто в даль времени вглядывался, старался понять, что предстоит ему покорять через какие-то два десятка лет34.
Неожиданно князь Василий проговорил глухо:
– Иного от новгородцев услышать не надеялся. Отправимся, княжич Иван, в Тверь, с чем нас тверичи встретят. Коли как недругов, в Литву подадимся, ино нас Шемяка где-то укараулит и казнит…
От Вышнего Волочка колымаги потянулись по подтаявшей дороге. В оконце врывался сырой ветер, пахло ожившим лесом.
Сжал великий князь Василий руку сына, сказал решительно:
– Запоминай все это, княжич Иван, отныне ты мои очи всевидящие, уши всеслышащие, а разумом тя Господь наградил. Быть те великим князем московским, да не только после меня, а рядом со мной. Настанет час, созовем Думу, и я о том боярам всем объявлю.
Из Москвы выступили таясь, без напутствия владыки и святителей. Не провожаемые людом вышли ратники за ворота Белого города, на дорогу, что вела на Ростов, повернули. Те московцы, какие видели, куда Шемяка воинство повел, удивлялись, ужли какой враг грозит?
А Шемяка задумал, таясь, к Костроме подступить и разбить бояр, какие там собрались.
Из города выходили по сухому, а на вторые сутки небо обложили тучи и полил дождь. Дорогу развезло, ратники месили грязь, а обозные кони тяжело тянули груженые телеги.
Четвертый день пути. Растянулись полки, исчез воинственный дух. Привалы частые, но костры не разжечь, все отсырело.
Шемяка ехал в колымаге один. Еще в Москве, собрав воевод, приняли план взятия Костромы. И в том случае, если засевшие в ней Федор Басенок и Иван Стрига-Оболенский не захотят сдаваться, город взять приступом, а бояр-изменников перебить.
В успехе похода Шемяка не сомневался, вот только погода мешала, задерживала.
Под стук дождя по крыше колымаги Шемяка думал, что когда он возьмет Кострому, то бояре и люд по другим городам притихнут. Он одного не поймет: отчего не все хотят признавать его великим князем московским и отказались присягать ему?
На четвертые сутки миновали Ростов, и дожди прекратились.
Московское воинство вышло к Волге, начало ладить переправу. Раскатали избу, стали вязать плот. Шемяка ходил по берегу, раздумывая, когда лучше высаживаться на той стороне, в ночь или поутру.
И решив переправляться на следующий день, велел ставить шатер.
В ту ночь Шемяка сон чудной увидел. Будто они с братом Васькой Косым в Галиче, на озере, у рыбаков. Шемяка их не видит, но разговор хорошо слышит. Один из мужиков говорит:
– Княжата галичские хваткие, эвон, казан ухи опростали, за сома принялись.
А другой мужик сказывает:
– Намедни Васька Косой к моей бабе приставал, насилу отвязался. Я уж собрался его ослопиной попотчевать…
Чем бы их разговор закончился, не разбуди Шемяку крики и голоса. В шатер ворвался боярин Старков:
– Великий князь, костромичане на этом берегу!
– Чего ждешь, веди на них свой полк!
– Их много, по всему, они в лесу нас ждали. С ними Федька Басенок.
Подхватился Шемяка, облачился, выскочил из шатра. И каково же было его удивление, когда он увидел не скопище оружного люда, а организованное воинство. Оно надвигалось своим челом на еще не изготовившиеся московские полки, охватывая их левыми и правыми крыльями. А из леса выводил дружину Стрига-Оболенский.
