– Держал ли ты, Даниил, совет с отцом своим и матерью?
И ответил князь Даниил:
– Отпускают они меня в Москву на жительство, только велят, чтоб не посрамил имени их. Ибо тверской княжне надлежит род тверской и московский продолжить…
Прикрыв глава, великий князь тверской Борис прошептал:
– Дай же, Боже, чтоб родила ты, Марьюшка, сына и взял бы он кровь князей тверских от великого князя Михаила Ярославича и московского Дмитрия Александровича и Владимира Андреевича Храброго, какие на Куликовом поле стояли.
И так стало великому тверскому князю обидно, что не увидит, какого внука родит Марьюшка…
Боль загрудная перехватила дыхание. Кликнул врача, Анастас прибежал, пустил кровь, темную, вязкую. Ворвалась в опочивальню княгиня Настена. Глаза вопрошающие. Анастас только руки воздел. А доктор-то от Бога! В академии константинопольской обучался.
Приподнялся Борис, потянулся к чаше с водой холодной, сделал несколько глотков, полегчало. И снова склонился к подушке, о Марьюшке задумался…
На Рождество увезут ее, жаль, не удастся ему, великому князю Борису, сопроводить ее до границ Тверского княжества с Московским. Но поедут целым поездом. Тверские бояре и князья, Кашинский Андрей и Холмский Михаил, Микишинский Андрей и Дорогобужский Осип, Дмитрий Черед и еще многие другие, кто с ним, великим князем Борисом, княжество Тверское крепил.
Снова сдавило грудь, подержала боль и отпустила. Борис прошептал:
– Все в руце твоей, Господи.
Поглядел на щелящее оконце, понял, снег ночью подсыпал. Эвон, как блестит.
На городских стенах тверских стража прокричала:
– Гляди-и-и!
В опочивальню ворвалось:
– …ди-и-и!
Борис окликнул отрока, что у двери спальной стоял. Гридин вбежал.
– Сбегай к оружничему, коли спит, пусть поднимут и ко мне поспешает.
До утра так и не сомкнул глаз, ждал Гавриила, Гаврю оружничего.
* * *
Забегали, засуетились в княжеских хоромах. Прошагал торопливо Гавря оружничий. Осторожно вступил в опочивальню. Остановился, вглядываясь в лежавшего князя, не спит ли?
Борис Александрович глаза открыл, спросил:
– Помнишь ли ты, Гавря, как малым отроком заявился в Тверь и как дворецкий, боярин Семен, тя под свою опеку взял? На моих глазах ты, Гавря, poc, и я тебя до оружничего вырастил. – Борис вздохнул, помолчал. Гавря промолвил:
– Княже, как мне того не помнить? И ныне опеку ту чую.
Задумался тверской князь. Потом сказал:
– Как сына любил я тебя, Гавря, преданность твою ценил. Рос ты в одну пору с княжичем Михаилом, сыном моим, и я посылал тя часто по делам важным, доверял те. Княжна Марьюшка добрыми делами твоими жила.
Оружничий слушал, пока еще не догадываясь, к чему князь речь ведет. А тот вдруг сказал:
– Настает время, Гавря, когда служба твоя не мне потребна, а Марье, дочери моей. Хочу, чтоб стал ты, Гавря, ушами моими, очами моими при Марьюшке, когда она великой княгиней московской будет. И для того надобно те, оружничий, с семьей перебираться в Москву. Тем паче Алена твоя – московская боярыня, дочь именитого боярина Всеволжского…
Вздохнул, сделал знак рукой, означавший, уходи.
* * *
Все годы Рождество любил, ждал его, но в этот год великий князь тверской его приближения не хотел. Помнил, на Рождество увезут Марью в Москву в жены Ивану.
Санный поезд ладили всей Тверью. А когда настал час отъезда, велел Борис накинуть на себя шубу, обуть в сапоги-валенки и вывести на высокое крыльцо.
Ветер растрепал седые волосы, не покрытые шапкой, залез под шубу.
Марья, зареванная, подошла под благословение. Посиневшими губами Борис прошептал:
– Счастливого пути, дочь моя. Доброй те жизни. – И перекрестил. – Пусть Господь всегда будет с тобой.
Промолвил, пошатнулся. Отроки подхватили князя, увели в опочивальню. И не видел он, как карета с невестой выкатилась со двора кремневого, а следом кареты бояр, кому надлежало проводить Марью до границ княжества Тверского.
А следом, за поездом невесты, потянулись карета и обоз молодого князя Даниила Холмского и оружничего Гаври.
До опочивальни доносился скрип полозьев, окрики ездовых и переговоры ратников.
Усмехнулся печально князь Борис в бороду, сказал тихо:
– У одних Господь жизнь забирает, другим Он дарует.
За Крещением потеплело, отпустили морозы. Стали гридни князя Бориса на свежий воздух выводить. Посидит, подышит, светом Божьим полюбуется, и снова уведут в опочивальню, уложат.
А ближе к весне совсем худо сделалось. Вскоре и сам почуял, последние дни живет. Тогда и велел Борис Александрович покликать к нему самых близких людей.
Сошлись, стали у ложа. Чуть согнулась великая княгиня Анастасия, плачет беззвучно. Слезы отирает платочком.
В головах епископ Вассиан, смотрит в пожелтевшее, измученное болезнями лицо Бориса. Ловит епископ момент, когда жизнь покинет тверского князя.
За великой княгиней сын Михаил, друзья Бориса с ранних лет княжения, князь, воевода Холмский, боярин Семен.
Молчат. Но вот открыл очи великий князь Борис, слабой рукой коснулся жены, сказал тихо, но внятно:
– Не надо слез, Настенушка, голубица моя, меня Господь призывает, чтоб я отчет дал, как прожил и в чем вины мои…
Перевел дух, покосился на епископа, глаза остановил на сыне. Жена чуть посторонилась.
– Сын мой, и ты, владыка, вы, други мои, бояре Михайло и Семен (тут только обратил внимание, как постарели они); хочу сказать вам волю мою последнюю. Те, сын Михайло, сидеть на столе великокняжеском. Приведи, владыка Вассиан, бояр и люд тверской к присяге великому князю Михаилу…
Долго лежал неподвижно, дышал с трудом. Но вот снова собрался с силами, заговорил:
– Еще послушайте слово мое. Тверь любил я и служил ей, как разум мой позволял. Верой и правдой служил. Хотел видеть ее стоящей над всеми городами русскими…
Вдохнул воздуха, снова заговорил:
– Но теперь вижу, не бывать Твери выше Москвы. А наказ мой вам, Твери в единстве с Москвой быть. Чую, так надобно Отечеству нашему, земле нашей русской…
Закрыл глаза, вздохнул и замер…
Вышел Вассиан в сени, в молчании ждут бояре, уставились. Владыка голову поднял, объявил скорбно:
– Борис Александрович, великий князь тверской, скончался…
Печально звонили, плакали колокола во всех тверских храмах, разнося печальную весть по всей земле русской.
Эпилог
Как нельзя повернуть реку вспять,
