Московиты в Кракове уже спокойно смотрели на открытые платья шустрых паненок и статных пани. Они знали, конечно, что и в Москве бабы торгуют собой, но даже в страшном сне бы не увидели, чтобы такая баба, голая чуть ли не по пояс, вдруг вывалилась с визгом на Красную площадь и стала хватать мимоходящих за рукава. Тут же бы ярыжки и сволокли ее в Земский приказ. А в Амстердамском порту никто не удивлялся, слыша со всех сторон соблазнительные предложения. Кое-кто из матросов с «Нептуна» тут же с радостью согласился – и был подхвачен под руку, утащен в какие-то закоулки.
Иверсен отмахивался от девок, которым понравилась его хорошая одежда, а одной даже показал увесистый кулак.
– Увидят они мои денежки, как же, – сказал он. – Какого черта с ними путаться, когда ждет своя подружка? А вам, господа мои, если хотите что-то узнать про «Дары волхвов», придется не только с девками разговаривать.
Прежде чем проститься и идти к амстердамской подружке (еще у него, невзирая на седую бороду, были копенгагенская, гетеборгская, хальмстадская и гаагская подружки), лоцман показал московитам небольшую гостиницу – правда, была она далековато от порта, но в тихом месте, по-настоящему тихом: в городе копали и благоустраивали каналы, строили мосты, и найти уголок, где, с одной стороны, не орут бабы, а с другой – не грохочут кувалды, которыми забивают сваи, было мудрено.
В первую ночь московиты спали как убитые. Они познали истинное блаженство – лежать на постели, которая под тобой не ходит ходуном и не встает на дыбы.
Утром они пошли в порт – искать моряков с флейта «Дары волхвов». Оказалось – этот флейт пришел всего два дня назад, сильно потрепанный. Капитан не всех отпустил на берег, а добрую половину команды оставил чинить судно и шить новые паруса. Московиты нашли «Дары волхвов» и поднялись на борт, к капитану. У них еще не было при себе здешних золотых флоринов, но польские золотые дукаты тоже отменно развязывают языки. Так, они выяснили, что Воина Афанасьевича довезли чуть живого – его в шторм волной с палубы смыло, чудом вытащили. Услышав, что все-таки вытащили, Ивашка с Петрухой мрачно переглянулись. По их мнению, морское дно было для беглеца самым подходящим местом.
В порту было немало мест, где за небольшие деньги могли предложить пять-шесть рыбных блюд, пиво, особо утонченным натурам – даже кислое французское вино и девицу в грязном фартуке, разносящую пивные кружки, на закуску. Капитан велел пожилому матросу, родом из Амстердама, Яану Питерсу, пройти с господами по всем этим заведениям, поискать пропажу.
– Не думаю, что они ушли далеко от порта, – сказал капитан. – Этот ваш приятель еле на ногах держался. А раз тут у них ни родни, ни друзей, то дня два-три они уж точно поживут в кабаке. Потом сообразят, как дальше быть. Так что торопитесь, мои господа. Может, еще застанете их живыми! Здешнюю стряпню не всякое брюхо выдержит!
И капитан расхохотался.
Что он имел в виду, московиты поняли, когда проголодались и решили поесть, угостив заодно и Яана. В Амстердам прибывало немало кораблей из южных морей с грузом диковин и пряностей. Само собой, матросы это добро воровали и сбывали прямо в порту. Острые приправы вошли в моду, и не было хуже упрека для владельца заведения, как если бы кто назвал его хютспот или олипотриго пресными.
Питерс всюду имел знакомцев и приятелей. Видно, нравом он был легок и дружелюбен – встречали его радостно, на вопросы отвечали охотно. Даже две портовые девки подошли к нему без своих обычных замашек, поздоровались чинно. Девок он угостил пивом, на закуску – по ломтю хлеба с дорогим делфтским маслом и лейденским сыром, причем велел отрезать им два пласта в палец толщиной.
– Я их знаю, они с утра еще не ели, бегают, ищут, кто бы покормил, – объяснил моряк московитам. – Но нам от них не женская услуга нужна.
Получив описание Воина Афанасьевича и Васьки Черткова, а также обещание хорошей платы, если приведут этих двух страдальцев, девицы ушли. Отправил также на розыски Питерс мальчишек, которых в порту было множество, – иные подрабатывали при разгрузке, иные воровали. Потом он повел московитов к старухе, скупщице краденого. Воин Афанасьевич с Васькой могли попытаться продать в порту что-то из своего имущества, и их бы направили прямиком к этой Гертье Госсенс по прозвищу Молочница, отчего Молочница, никто уже не помнил. Словом, старый моряк честно зарабатывал обещанные два флорина.
Искали пропажу три дня. И даже путных следов не нашли.
Ордин-Нащокин-младший и Васька Чертков как сквозь землю провалились.
Глава шестнадцатая
Если бы нашелся добрый человек и за шиворот отвел Воина Афанасьевича в храм Божий, к исповеди, да если бы спросил строгий батюшка: «Для чего ты, чадо, в тот Амстердам потащился?», то ответ был бы:
– Бес попутал!
И было бы очень хорошо, если бы воображаемый батюшка задал вопрос, как звали того беса.
Если расспросить бабок-ворожеек, в заговорах призывающих не только ангелов, но и нечистую силу, они назвали бы страшные имена: дед Смердочет, бес Трясовик, Велигор, Верзаул, Аспид, Енаха, Индик, Мафава и многие иные, не к ночи будь помянуты. Воин Афанасьевич об этой нечисти не подозревал – голова иным была занята. Однако вопрос иерея нельзя оставлять без ответа – и он бы хоть задумался.
Безымянный бес появился в покоях воеводского сына, когда стало ясно, что он у батюшки с матушкой – единое чадо, других нет. Этот бес, совсем еще кроха, принялся нашептывать мамкам и нянькам: любите чадушко, нежьте чадушко, балуйте чадушко! Маленькому же Войнушке он нашептывал иное: тебя все любить должны, тебя все нежить должны, тебя все баловать должны.
Воин Афанасьевич и вырос с сознанием того, что общая любовь полагается ему примерно так же, как солнечный свет и присутствие ангела-хранителя. Матушка в нем души не чаяла, батюшка нанимал лучших учителей, понемногу приучал к трудам, причем трудам не слишком утомительным, скорее даже приятным. Люди, окружавшие воеводское чадо, тоже были добры к нему. Воин Афанасьевич знал, что батюшку в Москве не любят, но рассуждал так: батюшка нравом упрям и даже хитер, в ответ на нападки такое государю скажет, что обидчики растеряются; он же, батюшкин сын, никогда никого не обидел, и с какой же стати врагам на него, такого хорошего, ополчаться?
Стычка с молодыми стольниками в Кремле сильно его огорчила и даже испугала: в том коконе из всеобщей любви, что сам собой вокруг него образовался, вдруг явилась преогромная прореха. Как чинить эту прореху, он не знал. Она была и раньше, но не такая заметная, а тут прямо громкий треск раздался. Оказалось – Афанасий Лаврентьевич в этом треске виноват, из-за него высмеяли и обругали…
Безымянный бес подсказал: бежать! Бежать туда, где прореха сама собой зарастет! Где всякое твое слово и деяние обретут похвалу! В Москве, да и в России, сам видишь, что творится, так говорил бес, тут грязь и словесная, и душевная, а есть иной мир, где все отменно хорошо, все жители – благовоспитанны и знают толк в изящных искусствах.
