– Я и сам не уверен, сестрица. Взгляни на него, что-то он мне не нравится… не тронулся бы умишком…
Воин Афанасьевич стоял с пустыми глазами. Внутренним взором он все еще видел картину, но так, как если бы она стала величиной с фасад трехэтажного дома: огромную пятку со всеми ее пятнами и трещинами, огромный потерянный башмак, огромные руки. Поднять взгляд к отцовскому лицу он не решался. Он был перед этими руками и этим лицом совсем крошечным, как младенец, что делает первые шаги.
– Пойдем, горюшко ты наше, – сказал ему Ивашка. – Сестрица, ты понимаешь, как отсюда выбираться? Мы же, как зайцы, петляли, пока этот дом нашли.
– Пойдем наугад, выйдем к какому-нибудь каналу, там наймем лодочника, – предложила Анриэтта.
Всю дорогу до постоялого двора, где уставшая после дороги Дениза третий день лежала в постели, а Петруха, решив отчего-то, что место небезопасное, охранял ее с заряженными пистолетами, Воин Афанасьевич молчал. Но это не было настоящим молчанием – он пытался беседовать с Господом.
– Как же это так, Господи? – спрашивал он. – Я ведь мог стерпеть обиду, проглотить ее, поехать к батюшке в Царевиче-Дмитриев, жить, как раньше… Мог – но не мог! Зачем все это было? Зачем Ты попустил, Господи? Чего Ты от меня добивался? В чем смысл всех моих странствий, Господи? В чем смысл Васькиных странствий? Вот сейчас меня повезут домой – как агнца на заклание, Господи, а за что? Чем я провинился?..
Ответа пока что не было.
Московитов мало беспокоило, что делается в голове у Воина Афанасьевича. Им нужно было решить простые и очень важные вопросы: как двигаться домой, как поделить лошадей, купить ли других, как быть с каретой, как везти окаянное чадушко. Наконец приняли решение: карета остается Денизе, поскольку женщина уже к ней привыкла, а Гонтран подправил все, что казалось ему хилым и сомнительным. Анриэтта, Гасконец и Гонтран собирались возвращаться в Париж верхом; сомнительное удовольствие, но тратить деньги на другую карету не хотелось. Оставалось нанять кучера хотя бы до Оснабрюка, если не до Ганновера, и кучер вскоре нашелся. Воину Афанасьевичу велели сесть на козлы рядом с кучером – кто его, дурня, знает, чего сотворит, если дать ему лошадь.
Прощались возле Амстердама, в Димене, и, как оно обычно бывает, впопыхах.
Анриэтта расцеловалась с Денизой и Ивашкой, обняла Петруху, ни слова не сказала Воину Афанасьевичу, а Шумилову лишь улыбнулась и кивнула. Ей уже страшно хотелось домой, в Париж, и ее нетерпение разделяли Гонтран с Гасконцем.
Конечно же они с Денизой говорили о том, как славно было бы встретиться опять, но не в Москве, а в Париже, где Денизе следовало уладить наконец свои имущественные дела. Конечно, Шумилов мрачно пообещал, что расходы Анриэтты как-то будут возмещены, а она беззаботно ответила: пусть эти деньги отдадут Денизе, ей пригодятся. Конечно, Анриэтта просила Ивашку беречь и лелеять жену, а также пожелала еще деток. Все это было сказано еще на постоялом дворе. И вот они разъехались – московиты собирались до ночи добраться в Хилверсюм, французы – в Утрехт.
Анриэтта пустила коня шагом. Гонтран и Гасконец ехали следом.
Она не то чтобы так уж устала – в Амстердаме нашлось немного времени, чтобы отдохнуть. Но ей просто хотелось помолчать и подумать. Ей хотелось представить себе парижский дом, гардеробную, куда притащат большую лохань и ведра с горячей водой, свежие хрустящие простыни. Ей хотелось сесть за маленький чисто сервированный столик и положить в рот кусочек миндального печенья – прямо-таки язык вспомнил и ощутил его тонкий вкус.
Но одновременно она вспоминала московитов и вдруг пожалела, что не позволила Петрухе ничего лишнего. С одной стороны, надо было отпустить душу на волю, а с другой… С другой – права была Дениза, уговаривавшая выйти замуж и родить детей. Конечно, не за господина де Талейрана, он слишком стар. Но, бывая в салонах, присмотреть кавалера лет этак сорока, лучше вдовца, – тот, кто до этих лет не женился, доверия не внушает.
И мысль перескочила на Шумилова.
Дениза знала от Ивашки, что он овдовел, а сыновей воспитывают родители жены. Она рассказала это Анриэтте, когда та что-то съязвила по поводу шумиловского отношения к женщинам, за которыми он отказывался признавать ум и прочие хорошие качества. И вот теперь Анриэтта, покачиваясь в седле, думала о чудаковатом московите, которого никогда в жизни больше не увидит.
Она в жизни немало крови и смертей повидала, намерение Шумилова убить воеводского сына ее не смущало. Но то, что было потом, озадачило: это путешествие в Амстердам, это исполнение просьбы умирающего… Шумилов повел себя странно, однако было в этой странности нечто притягательное, не дающее относиться к нему по-прежнему и меряться силой. Что уж говорить – Анриэтта не была на такое способна, она бы заказала по Ваське панихиду да и забыла о нем через неделю. А он – помнил…
Ей было немного жаль, что она больше не увидит этого хмурого человека; словно бы прервался спор на полуслове и осталось столько недосказанного…
Дорожный шум не раздражал ее, но опытное по части погонь ухо уловило перестук копыт за спиной. И, хотя ждать беды не приходилось, Анриэтта заставила коня сделать вольт и положила руку на пистолетную рукоять. Она хотела встретить опасность лицом к лицу.
Но всадник, который приближался галопом, озадачил ее посильнее, чем шайка разбойников.
Это был Шумилов.
Он подскакал, осадил коня, даже поднял в свечку, хоть и невысоко; посмотрел в лицо, прямо в глаза, сам замер, как окаменевший, и Анриэтту заставил окаменеть; потом развернул коня и умчался.
– Что это было, сударыня? – спросил изумленный Гасконец.
Она не ответила.
Понять Шумилова было мудрено, а вот почувствовать!
То, что он сказал ей взглядом, можно было, наверно, переложить в слова: прощай, мы могли бы быть вместе, мы подходим друг другу безупречно, хотя я – упрямый и суровый одиночка, а ты бог весть сколько мужчин знала; мы как-то совпали, мы поняли друг друга, но – прощай!
Спор все же был продолжен, и последнее слово в нем осталось за Шумиловым. Он сказал: ты могла бы быть моей, но я слишком горд, чтобы просить тебя об этом! Или померещилось? Ты могла бы быть моей, но – прощай!
– Я не знаю, что это было, Гасконец, – ответила Анриэтта. – Наверно, мы все от этих странствий сошли с ума… Едем. Я безумно устала и хочу домой.
И они проехали с четверть лье, когда в голове у Анриэтты наступило внезапное прояснение. Словно бы молния ударила, выжгла весь прах и тлен, всю мертвую паутину в закоулках, образовалась пронизанная светом пустота, и в этой пустоте наконец проснулась душа…
– Ждите меня тут! – крикнула она, развернула коня и понеслась вслед за Шумиловым.
Он, догнав карету Денизы, поехал рядом, опустив голову и никому ничего не объясняя. Ивашка с Петрухой переглянулись – спрашивать было боязно…
Бог весть, что делалось в голове у Шумилова. Может статься, он говорил себе: имел же я право в последний раз увидеть женщину, которая столько нам помогла; женщину, которая совершенно не годится в жены и матери, так что это прощание, этот взгляд – всего лишь благодарность, всего лишь благодарность!
