– Очень жаль, – говорит она таким тоном, что понятно, ей нисколечко не жаль, – но я, кажется, не поддаюсь перепрограммированию.
Мираколина отворачивается и ждет несколько секунд, зная, что Лев смотрит на нее. Затем она поворачивается обратно и видит, что его в комнате нет. Он ушел, закрыв за собой дверь так тихо, что она даже не услышала.
27
Лев
Очередное заседание штаба. Лев не понимает, почему они упорно зовут его на эти собрания, ведь его Кавено никогда не слушает. Здесь он чувствует себя чем-то вроде комнатной собачки или любимой игрушки-талисмана. Но на этот раз он заставит их выслушать!
Собрание еще толком не началось, а Лев уже говорит так громко, что все внимают ему, а не председательствующему Кавено.
– Почему мой портрет вернули?! – гремит Лев. – Один раз его уже испортили, зачем вывешивать снова?!
Все голоса стихают, вопрос повисает в абсолютной тишине.
– Это я приказал восстановить его и вернуть на место, – говорит Кавено. – Портрет воодушевляет бывших уготованных в жертву.
– Согласна! – вторит одна учительница. – Я считаю, что он ориентирует их на позитив. – Она с готовностью кивает Кавено. – К тому же он мне просто нравится. Одобряю.
– А мне не нравится, и я не одобряю! – заявляет Лев, впервые за все время открыто выражая свое отвращение. – Сделали из меня какого-то божка! Возвели на пьедестал! Да я никогда не был и никогда не буду идолом, каким вы меня изображаете!
В комнате снова воцаряется тишина: все ждут реакции Кавено. Тот не торопится, раздумывает над ответом и, наконец, произносит:
– У каждого из нас здесь свои обязанности. Твои предельно ясны и просты: служить примером для остальных. Ты разве не заметил, что ребята стали отращивать волосы? Первое время я думал, что они будут возмущаться, но дети начали подражать тебе. И это как раз то, в чем они так нуждаются в этих тяжелых обстоятельствах.
– Тоже мне нашли модель! – кричит Лев. Сам того не замечая, он вскакивает на ноги. – Я был Хлопком! Террористом! Я принял в своей жизни столько ужасных, неправильных решений!
Но Кавено не теряет спокойствия.
– Нас заботят твои правильные решения, Лев. А теперь сядь и не мешай вести собрание.
Лев смотрит на членов штаба, но не находит поддержки. Видимо, его вспышку они относят к тем неправильным решениям, которые лучше забыть. Мальчика душит гнев сродни тому, что однажды сделал его Хлопком, но он проглатывает свою ярость, садится и больше не открывает рта до самого конца совещания.
И только когда все расходятся, Кавено берет его за руку, но не затем, чтобы пожать. Он переворачивает ее ладонью кверху и внимательно изучает пальцы, а если точнее, заглядывает под ногти.
– Почисти их лучше, Лев, – советует он. – Аэрозольную краску, по-моему, смывают скипидаром.
28
Риса
Риса не празднует пасху. Девушка потеряла счет времени и даже не помнит, на какой день пасха приходится. Если уж на то пошло, Риса не знает даже, где она сейчас. Сначала она сидела в изоляторе Инспекции по делам несовершеннолетних в Тусоне, потом ее на бронированном автомобиле без окон перевезли в другой изолятор, примерно в двух часах от прежнего, скорее всего, в Финикс. Здесь ее постоянно допрашивают.
– Сколько человек живет на Кладбище?
– Видимо-невидимо.
– Кто посылает вам довольствие?
– Джордж Вашингтон. Или это Авраам Линкольн? Не помню.
– Как часто прибывают пополнения?
– Так же часто, как вы колотите жену.
Следователей выводит из себя ее нежелание сотрудничать, но ей все равно: она не собирается ничего им рассказывать. К тому же Риса понимает: они задают ей вопросы, ответы на которые и так знают. Следователи просто выясняют, говорит она правду или лжет. Ни то, ни другое. Она издевается над ними, превращая каждый допрос в фарс.
– Если начнете сотрудничать, значительно облегчите себе положение, – увещевают ее.
– С чего вы взяли, что я стремлюсь его облегчить? Жизнь у меня всегда была нелегкая. Так что я вполне в своей тарелке.
Рису не кормят досыта, но и голодом не морят. Ей говорят, что захватили Элвиса Роберта Малларда и он – в обмен на соответствующие поблажки со стороны властей, само собой, – уже выдал им всю необходимую информацию; но Риса уверена: ей врут, ведь в этом случае они бы узнали, что никакой он не Маллард, а Коннор.
Так проходят две недели. В один прекрасный день ее навещает инспектор. Он нацеливает на нее пистолет и без церемоний стреляет пулей с транквилизатором, причем не в ногу, где болело бы меньше всего, а прямо в грудь. Риса чувствует жгучую боль и проваливается в забытье.
Очнувшись, девушка замечает, что камера другая, чуть новее и больше, но это все равно тюрьма. Неизвестно, ни куда ее переместили сей раз, ни зачем. Эта новая камера совсем не приспособлена для инвалидов, а тюремщики никак не помогают Рисе. Да, она бы не приняла их помощи, но кажется, что они нарочно заставляют ее прикладывать титанические усилия, чтобы, например, перекатить кресло через порожек туалета или забраться на слишком высокую койку. Улечься – целое испытание, каждый раз изматывающее.
Проходит неделя. Еду ей приносит молчаливый охранник в форме наемного полицейского. Риса делает вывод, что она уже не в руках Инспекции по делам несовершеннолетних, но кто ее новые тюремщики, остается загадкой. Ее больше не допрашивают, и это беспокоит Рису так же, как Коннора беспокоит то, что власти смотрят сквозь пальцы на существование Кладбища. Неужели коммуна свободно живущих беглецов никому не интересна и копы даже не попытаются выбить из Рисы информацию? Неужели обитатели Кладбища заблуждаются, и их существование не имеет никакого-то значения?
Риса гонит мысли о Конноре, думать о нем нестерпимо. Как он, наверно, поражен тем, что она сдалась властям! Поражен и ошеломлен. Ну и пусть. Ничего, переживет. Она сделала это не только ради раненого мальчика, но и ради Коннора: ведь, как ни больно это осознавать, Риса стала для него обузой. Если он собирается и дальше вести за собой ребят, как Адмирал, то не может тратить время и силы на массаж ее ног и морочить себе голову перепадами ее настроения. Может, он и любит ее, но сейчас в его жизни для Рисы места нет.
Риса не знает, чего ей ждать от будущего. Понимает лишь, что надо сосредоточиться на этом самом будущем и забыть о Конноре, как бы тяжело это ни было.
Через несколько дней к Рисе приходит гостья: в камере появляется хорошо одетая женщина, окутанная аурой власти.
– Доброе утро, Риса. Приятно наконец познакомиться с девушкой, из-за которой разгорелся такой сыр-бор.
Риса тут же решает: человек, использующий в отношении нее выражение «такой сыр-бор», не может быть ее другом.
Посетительница опускается на единственный в камере стул. Этим стулом Риса никогда не пользуется: он не приспособлен для инвалидов. Скорее, даже наоборот, он специально сконструирован так, чтобы Риса не могла им воспользоваться, как, впрочем, и все остальное в этой камере.
