— Не беспокойтесь, — с той же холодной пренебрежительностью ответил я. — Мой дядя — сэр Роджер Клефан из Коннела.
— Вот как? — насмешливо процедил он. — Неужели? В таком случае его племянник сейчас умрет!
— Может, так, а может, и нет, — возразил я. — Но, когда я покончу с вами, на свете одним негодяем и убийцей станет меньше! И заметьте, сегодня между нами нет коричневого сундучка!
И тут он бросился на меня.
Даже сейчас, когда я вспоминаю эту драку в маленькой таверне, лучи солнца, проникающие сквозь пыльные окна и падающие на распростертое тело мертвого мальчика на запятнанном кровью полу, убитую горем мать и перепуганного трактирщика, разлитое вино и разбросанные остатки пищи, продолговатый шрам от пистолетной пули на щеке француза, — даже сейчас, повторяю, — я чувствую, как кровь быстрее струится в моих старых жилах, и я сжимаю свои костлявые кулаки и стискиваю еще оставшиеся зубы, ибо из всех поединков, в которых я принимал участие — а таковых было немало! — этот был самым тяжелым и яростным.
В полном безмолвии, нарушаемом только звоном клинков, скрипом половиц да изредка грохотом падающего стула, подвернувшегося нам под ноги, мы кружили друг перед другом, как хищные звери, нападали и защищались, наносили удары и парировали их, делали ложные выпады и уклонялись от истинных, непрестанно следя за каждым движением соперника, — и я не могу припомнить каких-либо других звуков, кроме тяжелого дыхания де Папильона и жужжания мух на оконном стекле.
И тем не менее я чувствовал, что в конце концов убью его — ведь разве де Кьюзак не одерживал над ним верх, пока тот не толкнул сундучок ему под ноги? — но мне и в голову не могло прийти, каким странным образом закончится наша схватка. Француз был чрезвычайно ловок и увертлив, несмотря на свою грузную фигуру, и я долгое время не мог его зацепить, хоть он уже задел меня дважды — в шею и руку; наконец я проколол ему предплечье, и он поморщился и выругался сквозь зубы, но продолжал сражаться.
Как я ни старался закончить поединок, мне никак не удавалось преодолеть его защиту; я чувствовал, что недоедание дает себя знать, и понимал, что слабею. Он тоже понимал это, о чем свидетельствовал зловещий блеск его черных выпученных глаз, которые, казалось, отделились от его лица и плавали передо мной в пространстве, пристально следя за каждым моим промахом. Однажды он чуть было не проткнул меня насквозь, воспользовавшись незначительной ошибкой, и губы его скривились в презрительной усмешке. Я понял, что мой единственный шанс заключается в особом приеме, которому научил меня де Кьюзак, — ловком повороте кисти, — но не представлял себе, как я в таком случае смогу убить безоружного человека, и поэтому исход поединка стал мне казаться сомнительным.
И все же лучше было добиться передышки, чем погибнуть из-за случайной оплошности, подумал я и, когда он снова атаковал меня, удачно применил прием де Кьюзака, но одновременно с тем, как его рапира отлетела в сторону, моя тоже выскользнула из ослабевших пальцев, и обе бренча покатились по полу. Мы замерли на мгновение, растерянно уставясь друг на друга, и затем француз, отскочив для разбега назад, низко пригнул голову и яростно бросился на меня, точно баран, собирающийся бодаться. Попади он в меня, некому было бы писать эти строки; однако судьба распорядилась иначе. Постоянные атлетические упражнения выработали во мне достаточно четкую реакцию, и в ответ на его бросок я выставил вперед колено, которое пришлось ему прямо в подбородок; резко повернувшись, я изо всех сил ударил его кулаком по затылку. Послышался тупой звук, точно разбился глиняный горшок с водой, и француз свалился, как бык на бойне, оглушенный ударом обуха по голове; перевернувшись навзничь, он пару раз судорожно дернул ногами, после чего вытянулся и замер неподвижно. Он представлял собой жуткое зрелище, лежа на полу с разбитым лицом, струйками крови из носа, стекавшими вдоль его отвислых щек, с глазами, выпученными сильнее, чем когда бы то ни было или, если уж на то пошло, чем это вообще было возможно без опасения, что они совсем выскочат из орбит. Трактирщик оставил несчастную старую даму подле ее мальчика, где она сидела, гладя его лицо и тихо плача, и склонился над французом, чтобы убедиться, нельзя ли ему помочь. Однако я знал, что это бесполезно, о чем и сказал трактирщику, ибо почувствовал, как череп бретёра раскололся, словно спелая тыква, во время удара, от которого у меня совершенно онемела рука — от кисти до самого плечевого сустава.
Я подобрал с пола рапиру и, поручив перепуганному трактирщику присмотреть за мертвецом, вышел, прихрамывая, из комнаты, но не в ту дверь, в которую вошел, а решив положить конец загадке коричневого сундучка, скользнул в проход, где впервые увидел де Папильона. Тихонько притворив за собой дверь, я очутился в узком коридорчике, ведущем во внутренние помещения таверны; отсюда же крутая лестница поднималась наверх, на второй этаж. Взбираясь по скрипучим ступенькам, я, помню, чувствовал себя отвратительно: меня шатало, и колени мои тряслись, поскольку до сих пор мне ни разу не приходилось убивать человека, да к тому же голова француза оказалась не из мягких
22.
Поднявшись по ступенькам, я оказался на лестничной площадке, куда выходили две двери. Прислушавшись у одной и не услышав ничего, я толкнул дверь и вошел в комнату покойного, о чем можно было судить по огромной шляпе с плюмажем и серебряной пряжкой на тулье и кинжалу в ножнах с замысловатой резьбой на рукоятке, лежавшему на столе. Комната была маленькая, хорошо освещенная через фонарь в потолке, но в ней не было и следа того, что я искал, а мне следовало поторапливаться, если я не хотел быть застигнутым в чужой комнате, да еще принадлежавшей человеку, убитому мной.
Повсюду искал я небольшой сундучок или шкатулку — под кроватью, под матрацем, под шляпой с плюмажем, в каждом углу, на двух балках, проходивших по потолку, — но нигде ничего не мог найти.
До меня донеслись голоса людей, собравшихся у дверей таверны; дольше оставаться здесь мне было нельзя, я осторожно, на цыпочках, направился к двери, чтобы незаметно выскользнуть из комнаты, но тут мой сапог зацепился за какой-то выступ, и я с грохотом растянулся на полу. Проклиная свое невезение и боясь, как бы шум не привлек к себе ненужное внимание, я поднялся на ноги и увидел торчавший из половицы толстый гвоздь, послуживший причиной моего падения. В следующее мгновение я чуть не закричал от радости, поскольку половица с гвоздем свободно двигалась, и я понял, что нашел тайник де Папильона. Выворотить доску оказалось делом нескольких секунд, и под ней, как я и предполагал, в уютной ямке, точно яйцо малиновки в гнезде, покоилась небольшая шкатулка. Отерев ее от пыли, я вернул половицу на место и, не забыв «прихватить с собой кинжал, поскольку, по моему разумению, он вполне мог пригодиться мне в будущем, украдкой спустился вниз. Пряча шкатулку под одеждой, я выскользнул через заднюю дверь на улицу, не встретив никого по пути.
Возвращение назад, в мою крохотную комнатку в Лакенбутсе, отняло у меня немного времени, ибо я не намерен был долго прохлаждаться в Лейте, так как перспектива поздней прогулки по пустынной дороге, заросшей густым кустарником, вовсе мне не улыбалась. Очутившись снова в своем старом жилище, я плотно прикрыл дверь и, позаботившись о том, чтобы никто не смог подглядеть за мной через окно с улицы, поставил шкатулку на стол и попытался ее открыть. Шкатулка была заперта, но это было не таким уж серьезным препятствием, и вскоре ее содержимое открылось моим глазам. Под крышкой шкатулки находилась связка бумаг, немного попорченных морской водой и местами обесцвеченных, завернутых в квадратный кусок красного шелка, запечатанный большой желтой восковой печатью, сломанной пополам.
