Я снова и снова набирал ее номер.
Телефон раскалился от непривычно интенсивного использования, он обжигал руки, но я его не выпускал.
Так и заснул под утро с горячим телефоном в руках.
Мне снились длинные и страшные гудки.
Я проснулся в одиннадцать, в кулаке зажата трубка, первое, что я услышал, – хрипы и треск из нее. Это я хриплю, это душа моя поломанная трещит… Я переселился в запутанные провода телефонной сети, мне не выбраться из них никогда. Я – помеха, я всем помеха, ей помеха, жизни помеха, разговорам помеха. Я просто шум и треск в проводах…
Пальцы помимо моей воли повторяют заученные до автоматизма движения.
Я набираю ее номер.
Снова длинные и траурные гудки.
Я долго слушаю их, а потом швыряю ненавистный телефон в стену. На стене остается вмятина, на полу – осколки последнего предмета, связывающего меня с ней.
Я вдруг пронзительно понимаю, какую ужасную глупость совершил!
Я вскакиваю с кровати, быстро одеваюсь и, даже не почистив зубы, выбегаю из дома.
Я еду к ней, в Братеево.
Как доехал – помню плохо.
Словно в черном грозовом шаре катился по холодной мартовской Москве. Темень перед глазами, вспышки, шум и грохот, и я – звенящая, напряженная дуга между надеждой и отчаянием.
Очнулся у ее подъезда.
И все понял.
Даже не входя в подъезд – понял.
Возле дома стояла знакомая белая «шестерка». Достижение советского автопрома все-таки задавило меня. Я больше не человек, я веду загробное существование – мешок раздробленных костей и порванного в клочья мяса. Каким-то чудом среди рваных жил и ошметков органов еще бродят мысли.
«Может, не заходить, – вяло и трудно думаю я, – какой смысл заходить – и так все понятно».
Разворачиваюсь, плетусь обратно на остановку автобуса.
Стою, мерзну.
По разрушенным нервам последней вспышкой угасающего тока пробегает импульс надежды: «Мало ли в Москве белых «шестерок»? Да даже если его… Может, он не к ней приехал, а к другу, например. Бывают же совпадения. Еще он говорил: отец иногда берет машину покататься. Я же потом всю жизнь себя грызть буду! Надо зайти».
Опять разворачиваюсь и иду к подъезду.
Почему-то вижу себя со стороны. Понятно почему – я же умер. Душа отлетела в небеса и наблюдает за еще трепыхающимся телом. Тело выглядит неважнецки. То ли пьяный, то ли обдолбанный парень тащится по не чищенным от снега дорожкам. На зомби парень похож, из клипа Майкла Джексона. Моя душа на небесах смеется. Забавно, а попробовал бы Майкл снять свой клип в московских серых снегах!
Зомби в снегах… Забавно.
Перед дверью Королевы душа возвращается в поломанное тело. Я больше не вижу себя со стороны. Я вижу черный квадрат звонка. Так вот что, оказывается, означает картина Малевича. Теперь я понял. Раньше смеялся, а теперь понял.
Я жму на звонок и проваливаюсь в черный квадрат. Там страшно и нет времени. Там звуки какие-то суетливые в этом черном квадрате. Перешептывания. И пятнышко света мигает в центре глазком. То вспыхнет, то исчезнет. Смотрят, решают: открывать или нет. Трахались, наверное, а я им кайф обломал.
Зомби, они такие – тупые очень. Никакого такта, им сам черт велел кайф обламывать.
Тем временем Королева открывает дверь.
Черный квадрат исчезает. За ним есть жизнь, за ним есть цвет. Только лучше бы не было – уж больно страшная жизнь, уж слишком кричащая и рвущая меня на части окончательно цветная достоверная правда.
Рядом с Королевой стоит Денис.
– Это не то, что ты подумал, – говорит он быстро пошлую фразу. – Я за конспектами к Ире заехал.
Откуда он знает, что я подумал?
Я столько всего за прошедшие сутки передумал.
Оказывается, все не то, по его мнению. Дурак, не может он знать.
Королева поумнее. Она за версту чует фальшь.
Она же Королева.
– Нет то! – твердо и даже с вызовом произносит она. – Это то, что ты подумал. Я давно тебе хотела сказать, Саша. Все, пора заканчивать.
Она назвала меня Сашей, не Шуриком, а Сашей.
Может, еще не все потеряно?
Кое-как устроившаяся среди ошметков моего тела душа корчится от смеха. Правда смешно, какие еще нужны доказательства? Все очевидно. Черный юмор в черном квадрате. Обхохочешься.
Я молча и тупо стою на пороге. Таращусь.
Атмосфера сгущается. Нужно какое-то действие, чтобы разрядить обстановку. Нужна финальная точка, и Королева ее ставит.
– Вот, смотри, – говорит она и виснет на шее у обалдевшего Дениса. Целует его в приоткрытый от удивления рот. Знакомый трюк – она меня так же при нем целовала в кафе «Лира».
Господи, как быстро заканчиваются люди…
Кажется, океан перед тобой безбрежный, не выпить никогда, а на деле – лужа.
Могла бы и новенькое чего-нибудь придумать.
Однако же все равно противно. Так противно, что я, не выдержав, сгибаюсь и блюю на коврик перед дверью. Не нарочно. Я ничего этим не хотел сказать. Задавленный белой «шестеркой» организм потерял над собой контроль и сделал самую естественную на свете вещь – освободился от скверны.
Денис расправляет свои маленькие плечи и шагает ко мне.
– Бить будешь? – спрашиваю я, вытирая рукавом куртки губы. «Ну что, – давясь хохотом, задает мне вопрос душа, – опять начнешь себя уговаривать?»
«И начну, – пытаюсь хорохориться я. – Он удивился, когда Королева его поцеловала. Не было у них ничего еще. Можно попробовать побороться…»
«Ну пробуй, пробуй…» – стонет душа и булькает где-то в районе пересохшего горла.
Я не пробую, напробовался уже. Хватит.
Хотя, возможно, и стоит дойти до конца. Мне мало быть брошенным, надо еще и получить по роже от удачливого соперника, в этом даже есть какое-то величие. Я смотрю на раздувающего ноздри Дениса и снова съезжаю на интересующую меня тему:
– Так будешь бить или нет?
– Нет, – благородно отвечает он, – но тебе лучше уйти.
– Ну нет так нет, – смиряюсь я. – Не переживай, я уйду. Думаешь, жить с вами здесь буду, что ли? Только у меня один вопрос есть к тебе, Ир. Вот ответишь – и я сразу уйду. Зачем вчера весь этот цирк с чемоданом? Я все понимаю: не сложилось, не получилось, но это-то зачем?
– А потому что… потому что…
Королева краснеет, судорожно втягивает в себя воздух, растет от набранного воздуха.
Сейчас я узнаю самую главную женскую тайну…
Мне правда интересно, точнее – мне все равно, я умер уже, но душе моей интересно. Пригодится, наверное, в будущих реинкарнациях. Душа даже перестает хохотать. Замирает, чутко вслушивается…
