Не узнали мы с ней ничего. Набрав в легкие огромное количество воздуха, Королева с рыданиями выдыхает его обратно. Омывая слезами спину отважного Дениса, тихо стонет:
– Убери, убери его от меня. Видеть больше его не могу, урода этого. Убери, пожалуйста!
Не дожидаясь, пока отважный Денис начнет меня убирать, я разворачиваюсь и выхожу из квартиры.
Сзади слышу торопливый хлопок двери.
Несколько минут я стою у лифта и пытаюсь осознать произошедшее.
Все, в общем-то, не так плохо. Я жив и относительно здоров. Пережил. Перетерпел, не расплакался. Можно даже сказать, что я вышел из ситуации моральным победителем. Одна беда. Я больше не чувствую свою душу.
Я больше не чувствую свою душу. Я ничего не чувствую. И не соображаю. Я потерял себя. Кто-то стоит у лифта. Не я, кто-то. Этот кто-то не знает, кто он. И зачем. И куда ему идти. У этого кого-то подкашиваются ноги, а в голове нарастает шум. Кто-то у лифта высыхает, как русло реки засушливым летом. Глаза его трескаются, воздух не по трахее идет, а по пластиковым трубам и не в легкие, а в ржавые железные баллоны. Влага испаряется. Несчастный кто-то перестает быть живым, становится механическим. Индустриальная конструкция. Нечто вроде нефтеперерабатывающего завода. За миг до окончательного превращения в груду хитро устроенных железяк возникает крошечное живое чувство – травиночка, пробившаяся сквозь бетон. Непонятно, что за чувство, и некому еще понимать, но травиночка растет, оплетает собою грозные стальные постройки. Впивается в них, крошит изнутри и наконец взрывает индустриальную конструкцию к черту.
Страх – вот чем оказалась травиночка.
Страх буквально валит меня с ног, я падаю и ударяюсь лицом об угол стены. На губах чувствуется кровь. О, как восхитительно ощущать вкус крови во рту! Она такая теплая, соленая и живая…
Я жив.
Что-то мягкое истерично бьется в груди, лоб покрывает испарина, глаза заливает пот. Это все ерунда, главное – я жив.
Я не могу до конца поверить, что в последний момент удалось спастись. Провожу пальцем по губам, смотрю на кровь – и все равно не могу поверить. Нужно двигаться, не важно – куда и зачем, двигаться нужно, подтвердить, что я живой.
Я вскакиваю и бегу одиннадцать этажей вниз по лестнице. Ногой я выбиваю дверь в подъезде и оказываюсь на улице. Не останавливаюсь, сигаю через небольшой заборчик и прямо по сугробам – вперед.
Холод радует меня, набившийся в обувь снег восхищает, запахи гниющей помойки приводят в экстаз.
После чадящего нефтеперерабатывающего завода меня приводит в экстаз все!
Я пробегаю насквозь несколько дворов, я наслаждаюсь жизнью, я втягиваю носом загаженный выбросами Капотни воздух и цежу его, как дорогой коньяк; я почти забыл, что десять минут назад моя Королева меня бросила.
«Как хорошо, что забыл», – думаю радостно на бегу, но как только думаю, сразу останавливаюсь – и вспоминаю.
Все. Вторая серия, еще более страшная, чем первая.
Понаслаждался жизнью, и хватит. Зачем она мне, эта жизнь, зачем я ей? Она бросила меня, а точнее – выбросила, как ненужную испачканную салфетку. Место мое на помойке.
Гордость моя скомкана. Меня не Королева бросила, а жизнь. Мордой – в серый московский снег. В унылые спальные многоэтажки под низким небом Капотни. Капут мне. Здравствуй, Капотня! Я теперь твой житель навечно. Королева – не для меня. Для меня – Капотня, сегодня и завтра, и через тысячу лет, одна Капотня, будь она проклята!
Осознание чудовищной потери, упущенного – единственного в моей жизни – шанса, приходит медленно, но неотвратимо.
Я держался перед черным квадратом ее звонка, я хорохорился, когда увидел Дениса рядом с ней, я чуть не превратился в сухой и огнедышащий страшный завод. Я бежал с разбитой мордой несколько кварталов.
Я держался.
А сейчас мне не за что стало держаться. Пустота, вакуум, строгая определенность. Меня поставили на место. На мое место. В самом дальнем и пыльном углу мироздания. Строгая, очень строгая садистская определенность. Я склоняю голову перед этой определенностью, подчиняюсь ей, принимаю ее и, опустив плечи, сгорбившись и шаркая, бреду к остановке автобуса.
Как я похож на окружающих людей.
На всех этих нелепых советских граждан с авоськами и потухшими глазами.
Я смеялся над ними. Над их блеклой одеждой, зашуганными и одновременно агрессивными рожами, над их жирными женами и вялыми детьми. Я обзывал их «совками», подразумевая, что их удел – поглощать мусор. Производить бессмысленные, как и они сами, вещи, слушать фальшивую музыку, читать лживые книжки и произносить ничего не значащие ритуальные слова.
Теперь это все – мое.
Раз Королева не моя, то это – мое…
Я завидую моим юным друзьям, еще не нашедшим постоянной девушки. У них есть шанс, они еще смогут отыскать свою Королеву.
А я все, точно все…
Я сам виноват: упустил свое счастье, оказался недостоин, глуп, труслив и тщеславен. Я сам во всем виноват.
Мысль эта невыносима. Хочется плакать от обиды. Тупо сесть на серый снег и пускать слюни и сопли, тереть кулаками глаза, валяться в грязи, жрать землю…
Я стою на остановке, жду автобуса, ломаю ногти о холодные железные перила.
Только бы не расплакаться при всех!
Кусаю и так кровоточащие губы…
Не помогает ни хрена. Сейчас разрыдаюсь, упаду на самую нижнюю ступень позора – стану снова ребенком.
– Отчего ты плачешь, мальчик?
– Тетенька, меня девушка бросила-а-а!
Наконец подъезжает автобус. И слава богу, он, как и вчера, почти пустой.
Сажусь в самый темный и невидный угол, к окошку. Упираюсь лбом в покрытое изморозью стекло. Надо охладить голову, успокоиться нужно…
Не получается.
Первый шок прошел, тело расслабилось в удобном кресле, и я вспоминаю, что я собственно потерял. Не только любовь и будущее, не только гордость и самоуважение, не только лучшего друга.
Я потерял ТЕЛО.
Роскошное молодое тело, которым мечтали обладать все мужчины планеты Земля.
Я обладал, но больше оно мне не светит. Не греет, не ласкает, не подчиняется, не прогибается по моему хотению и сучьему велению. Не улыбается, не целует, не треплет мои волосы, не пахнет умопомрачительно, не пружинит под моими руками, не становится мягким и податливым от прикосновений, не, не, не, не, не…
Не к стеклу в инее прилепился мой лоб, а к плите раскаленной, и она разогревает мои мысли.
Я вспоминаю Королеву по частям. И внутренне оплакиваю каждую ее недоступную мне теперь, но такую невыносимо прекрасную часть. Как будто не одного человека потерял, а большую дружную семью. Ее губы – мои сестренки, светлая им память, ее грудь – мать моя любимая. Прощай, мама. Ее руки – мои проказливые братишки, ее волосы, кожа, ноги, дыхание – все они мне кто-то. Самые близкие, самые родные… Горе у меня, страшное горе, хороню я свою безвременно ушедшую семью в мерзлую мартовскую землю. Убили ее. Я сам ее убил. И нет мне ни милости, ни прощения. И никогда не будет.
