Муся впала в ступор. О Славике, о ее Славике такое? И кто? Этот прыщ, прореха на теле человечества, это испитое краснорожее ничтожество? От чудовищной несправедливости и подлости произнесенных слов воздух не шел в легкие, руки и ноги онемели. Бабушка замерла. Мент принял ее неподвижность за знак согласия и полез под юбку. Хорошо, что полез, точнее, нехорошо. Нет, хорошо. В общем, тогда казалось, хорошо, потому что его противные заскорузлые грабли вывели ее из оцепенения. А потом все к плохому обернулось. Муся очнулась, и ее затопила такая ненависть к этому человеку, что все разумные доводы не вступать в конфликт с представителем власти растворились в ней без остатка. Мне трудно представить мою бабушку ненавидящей. Она относилась ко всем людям хорошо. Ворчать могла иногда, ругаться, но чтобы ненавидеть… Ни разу в жизни не видел. Но тогда, видимо, допекло. Она взяла недопитую ментом кружку, вылила остатки «Жигулевского» ему на голову, а потом разбила стеклянную емкость о его красно-фиолетовый лоб. Крепким оказался мент: истекая кровью, сознания не потерял и поэтому смог услышать произнесенные вдогонку к решительным действиям раскаленные, обжигающие слова:
– Если ты еще хоть раз, падла, подумаешь сделать Славику плохое – загрызу. Зубами загрызу, из-под земли достану и загрызу. Не боюсь я тебя, понял? Это ты меня бойся, а теперь пошел вон отсюда и не приходи больше. Убью.
Мент вытащил из кобуры пистолет и направил его на бабушку. Подержал ее на прицеле несколько секунд, а потом передумал и положил пистолет обратно. Сказал, утирая кровь:
– Это слишком легко для тебя, сука. Ты у меня мучиться будешь. Долго. Я с тобой по-другому рассчитаюсь. Жди. – И вышел из ларька.
Через пару дней бабушка забыла о неприятном инциденте. Муся предпочитала не помнить зла, может, поэтому и прожила так долго. Ну ошалел старый дурак от ее красоты и молодости, подумаешь… Она тоже хороша, лоб ему разбила, а ведь у него семья, дети, он ей в отцы почти годится. Ладно, было и было, проехали. Муся забыла и стала жить дальше. А мент не забыл и через неделю с ней рассчитался.
* * *
В середине октября ударили первые, ночные еще, заморозки. Пивной сезон заканчивался, наступало время безвкусной и мертвой русской беленькой. Не под жарким солнышком, а у теплой печки будут закидывать в себя мужики стопарики с водкой. И наливать себе будут сами. Какие, к черту, бабы и пиво, когда холод такой собачий. Тут выжить бы. Муся готовила павильон к закрытию. Редкие прохожие заворачивали к ней и то надолго не задерживались: опрокидывали в себя залпом кружку и быстро убегали, кутаясь от ветра в некрасивые брезентовые плащи. На зиму Муся шла работать сменным дежурным в морг местной больницы. Тоже хлебное место, сутки через трое, зато, если кто умирал в ее дежурство, от родственников полагался небольшой магарыч: кто денег даст, кто продуктами поделится, а кто вещи покойного принесет. Зачем покойнику вещи, в самом деле? Случалось так, что на зимнем своем месте работы бабушка обслуживала и летних своих клиентов. Тогда она впадала в меланхолию и утрачивала присущий ей обычно оптимизм. В июле, например, заходил к ней пышущий здоровьем мужичонка, наливал трехлитровую банку пива, шутил, заигрывал, излучал жизнь, а в декабре привозили его, желтенького, как восковая церковная свечка, и налить он себе ничего не мог по определению, и выпить ему уже было не суждено. Грустно. Увидев знакомое тело, бабушка категорически отказывалась от «взятки». Не могла от знакомых принимать. Не укладывалось у нее в голове, как это можно брать деньги и за жизнь, и за смерть одновременно. Странные, но твердые принципы существенно сокращали бюджет. Умирал-то в основном летний контингент: алкоголики и весельчаки-балагуры. Физкультурники пиво не пили и жили долго. Даже смертельно больные старики и старухи стремились дотянуть до первых весенних денечков. Никому не охота ложиться в мерзлую твердую землицу посреди зимних метелей и нескончаемой темноты. Всегда зима считалась тяжелым временем, и если не сделаешь запасов, то и не выживешь. Гонимая страхом голода к моменту завершения работы пивного павильона, бабушка слегка наглела. Недоливала больше, обсчитывала сильнее, загоняла последним покупателям накопившиеся за лето, не проходящие по отчетности остатки пива. На этом ее и подловил отвергнутый мент. Он мог ее арестовать еще тогда, когда получил кружкой в лоб. Нападение на представителя власти, а там и до терроризма недалеко: сегодня – менту в лоб, завтра – покушение на товарища Сталина, логическая цепочка выстраивалась четко. Но был в ней один изъян: а ну как девка сболтнет, что приставал к ней? Не поверят, конечно, но осадочек останется. А могут и поверить, между прочим. Девка красивая, взглянешь в глаза и хочется ей верить почему-то. Мент был не глупым мужиком и рисковать не любил. Придумал другую, безупречную каверзу, не подкопаешься. Да еще и шансы себе оставил додавить строптивую девицу. Ноги ему целовать будет, лишь бы в тюрьму не пойти.
Одинокий прохожий паршивым октябрьским вечером потребовал налить кружку пива. На улице хлестал противный осенний ливень. Прохожий кутался в серый брезентовый плащ и поторапливал продавщицу:
– Давай, давай быстрее, не видишь, какая погода. Мне домой надо. Быстрее давай.
Бабушка недолила больше обычного. Разве будет прохожий вникать в обычные торговые хитрости, разве можно измерять уровень жидкости в такую погоду? Опрокинет наверняка прохожий в себя кружку, выпьет пиво в два глотка и помчится домой, в тепло, под бок ласковой жены. Никакого риска, беспроигрышный трюк. Сперва казалось, так все и получится: прохожий буквально вырвал у Муси из рук протянутую кружку, поднес ее к губам и почти пить начал… Но неожиданно остановился и, растягивая в ехидной улыбке не обмоченные в пиве тонкие губы, мурлыча от неведомого кайфа, произнес:
– Контрольная закупка, милая, сейчас кассу снимать будем.
Из-за угла павильона, к окошку, где стояла обмершая от страха Муся, подошел отвергнутый мент, открыл рот, глумливо пощупал сиреневым распухшим языком внутреннюю поверхность своей щеки и сунул ей в лицо красное удостоверение майора милиции.
Начальник отдела внутренних дел по городу Сходня вел дело проворовавшейся торговки сам. Никому не стал доверять это самое приятное в его жизни, как он думал, дело. Был подчеркнуто сух и официален. Арестовывать Мусю не пожелал, отпустил под подписку о невыезде. Но перед этим скорбным и сочувствующим голосом сообщил, что грозит ей от двух до шести лет лишения свободы, но можно и условно, можно даже ниже низшего предела, штраф, допустим, небольшой за нарушение правил торговли. Все зависит только от нее и ее желания сотрудничать со следствием и со следователем. Особенно – со следователем. Бабушка промолчала. Мент, провожая ее, снова коснулся распухшим языком внутренней стороны щеки. Муся прикусила губу, посмотрела на него полными слез глазами и кивнула. Мол, да, да, все поняла, не дура… завтра ответ скажет. Придя домой, бабушка рухнула в постель и прорыдала всю ночь. «Ну что за паскудная жизнь, – думала она, – почему нельзя любить в этом мире? Почему все здесь, от мелкого прыща – мента – до заоблачных политиков – Сталиных, Гитлеров, Черчиллей, – хотят помешать мне, хотят растоптать, унизить, отнять мою единственную любовь! Чем я им всем насолила с ней? Сначала война, потом мужа посадили, сейчас вот меня в тюрьму налаживают. Неужели это преступление – просто любить, просто быть верной? Неужели это нарушает мировой порядок? Тогда пускай сажают, тогда и жить незачем в мире таком. Но… дочка, но о Славике кто заботиться будет? Родителям своим он не нужен, мой отец тоже его не переваривает. Как же он без меня? Нет, нельзя не жить, нельзя в тюрьму садиться, как бы ни хотелось плюнуть на все. Нельзя. Видимо, придется смириться, прогнуться и лечь под подлого майора. Видимо, доля женская такая, и не положено по этой доле любить, а положено только смиряться и прогибаться. Жалко, что после мента кончится у нас все со Славиком, жалко, что так кончится… Не смогу я ему позволить любить себя. Он из-за меня в тюрьме сидит, он, святой, муки неизбывные выносит, а после того как лягу под мента, я опоганю все, предам его ради него же, но предам. Как он сможет со мной после этого, да даже если и сможет, я не позволю. Не достойна я его, не сохранила любовь, не смогла…»
