К утру слез у Муси не осталось – лежала в семиметровой полуподвальной комнатушке и тихо выла. А потом голос охрип, сорвался, и она перестала выть. К одиннадцати нужно было идти на допрос к менту. К девяти выплакав все слезы и выкричав все крики, она решила: прогнется, ляжет, смирится и будет помогать Славику, посылать ему передачи, хлопотать за него, пока он не выйдет. А как выйдет, она поцелует ему руку, попросит прощения за все, и они разведутся и не увидятся больше никогда. Как на казнь, собиралась Муся на допрос, надевала самые некрасивые, рваные и потрепанные вещи. Пускай не радуется мент, не будет она для него… пускай видит распухшие от слез глаза, рваные и грязные тряпки.
В половине одиннадцатого, когда Муся уже собралась выходить из комнаты, в дверь постучали, она открыла и увидела почтальона. Он принес письмо. От Славика.
Один раз во время войны, в Иркутске, ее уже спасло такое же письмо от воскресшего папы. И вот сейчас снова. От Славика. Вовремя. Или не вовремя? Она сейчас узнает как. Неповинующимися руками она долго вскрывала конверт. Письмо было коротким, всего несколько строк:
«Здравствуй, любимая Мусечка, у меня все хорошо. Я здоров и даже окреп здесь на свежем сибирском воздухе. Постоянно думаю о тебе и о нашей дочке. Это помогает жить. Я знаю, тебе тяжело, и знаю, что я в этом виноват. Одни вы сейчас, и некому вас защитить. Ты прости меня, пожалуйста. Я выйду и все исправлю. Только дождись, вытерпи. Потому что без тебя мне и жить незачем. А с тобой я выживу где угодно. Я верю, все у нас будет хорошо. Еще раз прости. Поцелуй дочку и держись там.
Любящий тебя Славик».
Дочитав письмо, бабушка поверила в Бога, вот только дочитав, поверила. До этого смеялась вместе с отцом, красным буденновцем, над набожной матерью. Какой Бог – предрассудки одни и неграмотность! А дочитав письмо, поверила твердо и навсегда. Бог не просто существовал, он думал о ней и заботился, посылал утешение, укреплял ее и придавал сил. В самый нужный момент он сунул ей в руки эту весточку из ада от любимого мужа. Это Бог водил рукой Славика, это он заставил его, не склонного к сентиментальности и романтике, написать неслыханные для него слова – «без тебя мне и жить незачем, а с тобой я выживу где угодно». Намек не поддавался двоякому толкованию. Да прямо черным по белому было написано: не будь дурой, не соверши глупость страшную, с мужем лишь жива будешь, а без него пропадешь. И никакая тюрьма, никакие передачи в лагерь и даже забота о маленькой дочке значения уже не имели. С ним, только с ним! Мусе сразу стало легко, она рассмеялась, поцеловала письмо, скинула с себя ветхие грязные одежды, облачилась в лучшее нарядное платье и почти вприпрыжку, как школьница на свидание, побежала на допрос. По пути заскочила на почту, дала телеграмму отцу: «Дочку не привози, меня сегодня арестуют за воровство». И ни секунды не сомневаясь, что все происходящее не более чем мелкая неприятность, направилась в кабинет начальника милиции.
* * *
Услышав в первый раз рассказ о произошедшей с бабушкой поразительной метаморфозе после письма, я не выдержал и завопил:
– Да какая же мелкая неприятность! Ты в своем уме? Тебя посадить могли на шесть лет. Чему ты радовалась тогда?
– Ну Витенька, – удивленно ответила бабушка, – да это ты, по-моему, ума лишился. Ты что, не понимаешь, мне Бог инструкцию по почте прислал. Звучит невероятно, но тем не менее это так. Я, конечно, обыкновенная глупая баба и с первого раза, когда письмо от отца пришло после похоронки, не поняла. Но со второго раза я поняла. Это же совсем идиоткой надо быть, чтобы не понять. За полчаса до грехопадения, когда я уже все решила, получить бумагу, где черным по белому написано – НЕ НАДО. Только подписи не хватает. «С уважением. Твой Господь». Нет, я не идиотка. Поняла. А посадить – да, могли, только это ничего не меняет. Ну вышла бы через несколько лет, зато живая и со Славиком. Мы с дедом после того, как его выпустили в пятьдесят третьем, прожили еще пятьдесят четыре года, до 2007-го, пока он не умер. Ты хоть можешь себе представить, что это такое – пятьдесят четыре года абсолютного счастья? И что по сравнению с этим счастьем несколько лет в тюрьме? Тьфу, растереть и плюнуть. А легла бы я тогда под мента, не уверена, что вообще выжила. Могла бы и сделать с собой что-нибудь по глупости. Или мент бы со мной сделал… Превратил бы в шлюху-стукачку, шантажируя дедушкой, например, фантазия у этой твари была богатая. Конец все равно один – петля. Я, Витя, все возможные варианты ясно увидела, когда письмо читала, поэтому и обрадовалась сильно. А ты, внучок, странный какой-то стал в последнее время, вопросы глупые задаешь, элементарных вещей не понимаешь. Вроде бы умный парень, да нет, точно умный. Может, заболел?
Хотел я ответить тогда бабуле. Имелись у меня аргументы. А уверена ли она, что пережила бы тюрьму, а дождался бы ее освободившийся дедушка, а как же с ее дочкой, моей матерью, как ей сиротой жилось бы? Я хотел ответить, но не ответил ничего. Задумался только и думаю до сих пор.
* * *
Увидев нарядную, накрашенную Мусю, мент понял, что победил. Путаясь в многочисленных ремнях, стал стаскивать с себя гимнастерку и галифе. Бабушка призывно улыбалась, и только когда он остался в исподнем и потянул к ней свои грабли, не переставая улыбаться, сказала:
– Сажай.
– Что? – не врубился мент.
– Что слышал. Сажай.
– А тогда… тогда зачем все это? И платье…
– Красиво хочу сесть, товарищ майор. Чего вытаращился? Есть такой закон, что ли, чтобы только в уродской одежде садиться, нет? Вот и заткнись тогда. Давай, оформляй протокол, сажай…
– Но ведь я твоего Славика…
– Да хоть всю семью вырежь, фашист проклятый. Не могу я с тобой, понял? Я физически с тобой не могу… Попробуй кобылу летать заставить, не получится, сколько ни пришпоривай. Так и я. И прикройся, дурак, смотреть на тебя противно.
От неслыханной дерзости мент впал в состояние шока. Может, она знает что-то такое, чего он не знает, может, связи у нее какие неведомые прорезались? Не арестовал, отпустил от греха подальше до выяснения обстоятельств, но на прощание предупредил:
– Даю тебе три дня срока. Потом посажу. Только извини, все женские камеры в СИЗО у нас заняты, к мужикам посажу, к уголовникам, так что думай…
Муся угроз не испугалась, в ее сумочке лежала весточка от Господа Бога. Подумаешь, уголовники! Чудесный выход на волю из кабинета начальника милиции только укрепил ее в вере. Вел ее Господь, распростер над ней длань свою и укрывал от всех напастей. Прямиком из милиции она направилась в храм. Там ей не понравилось: старушки какие-то дряхлые, женоподобные попы, темно, дымно, сладкие до тошноты запахи и строгие, как портреты вождей на демонстрации, лики икон. Она первый раз оказалась в церкви. Потопталась там минут десять, не зная, что делать и куда приткнуться, и вышла. Посмотрела с сожалением на позолоченный купол, но вдруг увидела лучик солнца, отраженный от золотого темечка храма. Лучик светил прямо в нее, куда-то в район сердца или горла. Тепло ей стало под октябрьским холодным солнышком, хорошо и спокойно. И тогда она, не замечая скользкой лужи под ногами, встала на колени и начала повторять по кругу одну и ту же молитву. Молитва состояла всего из двух слов: «спасибо» и «прости».
