Ох, Витя, от такого резкого контраста я бы чего угодно подмахнул, не то что шпион и враг народа, а враг рода человеческого, Люцифер с рогами и копытами. Одна загвоздка – сам я из ухарей лубянских вышел и трюки их заковыристые знал хорошо. Методики ведения допроса мне, мальчишке, еще в сорок первом в Ленинграде преподавали. А потом я всю войну эти методики практиковал. Отплевался, очухался быстро, сказал вежливо:
– Это недоразумение, ошибаетесь вы, какой же я шпион, разве шпионы рапорты об отставке из НКВД подают?
– А кто, – говорят, – старшего офицера разведки подкупить пытался? У нас и доказательства имеются – серьги рубиновые.
– Так это меня начальник особого отдела майор такой-то надоумил, – говорю, быстро сообразив, что особист меня и сдал, – сам бы я разве решился? Он, кстати, у меня первым делом колье из того же гарнитура выцыганил, убедил, без подношения сейчас никак.
Все. Выдохнули. Наскок не удался. Сняли наручники, усадили на стул, стали разговаривать как профессионалы. Не чин, которому взятку совал, стал разговаривать, другой, вроде как «добрый» следователь.
– Вячеслав Никанорыч, – говорит, – курите. – И протягивает золотой портсигар с «Герцеговиной Флор».
«Молодец, – думаю, – пятерка тебе: подследственного прежде всего расположить к себе надо. После выбитых бронзовой чернильницей зубов самое то. И на папиросы не поскупился, дорогие купил». Я, Витька, специально про себя все их действия оценивал, чтобы с ума не сойти от резкой жизненной перемены. Вроде коллеги мы, опытом обмениваемся, как врагов колоть, игра будто бы такая. Форма психологической защиты – абстрагироваться от ситуации, отдалиться, посмотреть со стороны. Этому меня уже в немецкой разведшколе научили, на Украине, когда задание там выполнял. «Техника контрдопроса» предмет назывался. Сижу, вспоминаю фашистскую науку, оценки ставлю следователю, а на самом краешке сознания мысль трепещется: «Ох и сложно вам со мной будет, ребята. Стреляный я воробей». Плохая мысль, недопустимая, расслабляющая. Недаром гордыня самым тяжким грехом считается.
– Значит, не шпион? – ласково спрашивает меня «добрый» следователь.
– Ну конечно нет, наконец-то вы поняли.
– Но, согласитесь, товарищ майор, вы все-таки преступник как минимум.
– Это еще почему?
– А взятка должностному лицу за увольнение из органов?
Отпираться глупо: вот они, серьги рубиновые, на столе лежат, теплым светом переливаются. Тут у меня сердечко и екнуло. Осознание пришло. Когда били, инстинкты работали, а в тот момент понял. Все, не дождется меня Муся у Лубянских дверей, изменилась жизнь бесповоротно, не скоро я выйду. И так тоскливо стало, так обидно. После войны только свет увидел, только воздуха вольного глотнул немножечко, дочка должна родиться… Так себя пожалеть захотелось, заплакать даже, рухнуть на грудь все понимающего, «доброго» следователя и заплакать… «Добрый» действительно все понимал, заметил перемену во мне и улыбнулся довольно… Спасибо ему большое, гаду, спас он меня тогда, передумал я плакать. Профессионал хренов, ему бы погодить радоваться, участие проявить, и делай со мной что хочешь, а он… «Двойка тебе, урод, – подумал я с ненавистью, – двойка с минусом». Ненависть придала сил и прочистила мозги. За взятку давали от двух до шести, статья уголовная, легкая, веселая, можно сказать, статья, а за измену родине – расстрел. До последнего буду стоять на взятке. Уголовники – социально близкие, как объяснял сдавший меня особист. Может, еще и освободят досрочно.
– Ну я бы преступлением свои действия не назвал, товарищ следователь. Я не с поля боя бежал, я всю войну прошел, мальчишкой на фронт попал, награжден медалями и орденами. Вы посмотрите мое личное дело, там все написано. Сейчас, слава богу, мирное время. Проступок. Проступок, да, совершил и готов понести дисциплинарное наказание. И то не сам совершил. Меня особист подбил. Готов дать на него показания. Вот он – настоящий преступник, а я…
Папиросу из руки вырвали и глаз прижгли. Это уже второй, «злой», включился. Шипит глаз, вытекает, мясом паленым запахло, моим мясом. И стул из-под задницы вышибли, и ногами, ногами, по горлу, по яйцам, по животу, куда придется… Больно, так больно, как никогда не было, как и не бывает, думал. Вот как больно. «Ай хорошо, ай исправились, ай молодцы, пятерка вам снова, вовремя почувствовали, что доброта не канает, сменили стиль. Вот сюда, давайте в пах… правильно и помочиться на меня, истекающего кровью, не забудьте, чтобы уже совсем…» Они меня били, а я комментировал, я хвалил и одобрял их действия, я витал под потолком, над отбивной, в которую они меня превращали, и испытывал чувство глубокого удовлетворения от их мастеровитой работы. Я так с ума сошел, я так полезно и правильно сошел с ума… Они били меня, кричали что-то, я не слышал, но и так понятно: подпиши, напиши, говори, не молчи… А потом меня не стало, даже витающего под потолком не стало, потерял я сознание, и они меня потеряли…
– …чеслав Никанорович, ну зачем вы мучаете и себя и нас, – сквозь наступившую темноту устало говорит «добрый следователь», – для чего, зачем? Ну вы же преступник, мы с вами это уже выяснили. Так зачем упираться?
Он касается меня легко и нежно, он промачивает шелковым платочком мои раны, он самый близкий мне на свете человек сейчас, он как мама, он лучше… Я открываю глаза и вижу его холеную фальшивую рожу. Ой как муторно на него смотреть. Я коплю внутри себя коктейль из крови и слюны и сплевываю ему обломки зубов в лицо.
– Я преступник, – хриплю с трудом, – хорошо, я преступник, согласен.
– Вот и ладушки, вот и славненько, Слава, – говорит «добрый», утираясь моей кровищей. – Я рад, что ты все понял. Ты подпиши протокол и в лазарет на коечку, там, знаешь, как славненько, Слава, вылечишься, отоспишься, жив останешься, слово офицера, останешься жив. Давай подписывай, вот здесь…
Он вкладывает мне ручку в переломанные пальцы, ручка никак не хочет в них держаться, падает. Я немного помогаю ручке, но незаметно. Меня не в чем упрекнуть, просто пальцы сломанные. Я же со всем согласился. Я перевожу дух, собираюсь с силами. «Добрый» начинает злиться, делает мне больно, и тогда я говорю:
– Я преступник, но не предатель. Хватит Ваньку валять, не поможет. Убейте лучше сразу.
После моих слов «злой» и «добрый» отходят в сторонку, совещаются о чем-то. Я знаю, о чем они совещаются. Либо на второй круг пойти: битье, перевязки, сигареты, снова битье, либо в камеру отправить к наседке заботливой, чтобы сочувствием она меня доломала. Бить рискованно, могу коньки отбросить, им потом взыскание будет за смерть на допросе, лучше в камеру. Я бы в камеру отправил… Они посовещались и возвращаются объявить вердикт.
– Значит, уголовником хотите быть? – спрашивает меня «добрый».
– Да, – говорю.
– Точно решил, падла? – уточняет «злой».
– Да.
– Хорошо, – соглашается «добрый», – но имейте в виду, по правилам внутреннего распорядка советских тюрем, подозреваемые по уголовным и политическим статьям содержатся отдельно. При всем желании мы не можем отправить вас к политическим.
