* * *
Через десять дней меня прямо из карцера повели на второй допрос. Настроение было бодрое, спасся чудом от чертей из воровского ада, выдержал каменный мешок, куда меня запихнули, и, вообще, все шло по плану. По моему плану. Наступало время торговаться с управляющими местной преисподней. То, что меня ведут к следователям, я понял сразу. Другая дорога, постоянно вверх, не сошествие, а восхождение. Увидев знакомую красную дорожку и дубовые двери высокого кабинета, я резко выдохнул, сконцентрировался и настроился на самый важный свой бой. На кону стояла жизнь. Козыри у меня имелись, главным из них была полностью побежденная надежда. Я не загадывал далеко, более того, я знал, что живым мне из этой передряги не выбраться. В лучшем случае – дадут десятку лагерей, и девяносто девять процентов из ста, что сдохну за эту десятку не один, а три раза. Спросишь, чего же упирался тогда? А входило это в мою программу смерти по-человечески. Чуть ли не первым пунктом там стояло. Упираться. Я так рассуждал: выиграть всю битву за жизнь шансов нет, но выиграть любой конкретный предстоящий мне маленький бой можно и нужно. И вероятность его выиграть не такая уж маленькая – пятьдесят процентов. Либо выиграю, либо нет. Пока мне везло. То, что я фартовый, я понял еще на войне. Там тоже сходные шансы вырисовывались. Однако же выжил. Смешно, правда? Идет человек на допрос, еще месяц назад был он молодым героем войны, майором самой могущественной армии мира, а сейчас ему грозит либо расстрел, либо десять лет тюрьмы. И он еще фартовым себя считает. Смешно… Смешно, но истинно и по-человечески очень. Человеку, чтобы даже небольшую проблему решить, опора нужна, не то что… «Фартовый, очень фартовый», – шептал я еле слышно, входя в знакомый кабинет.
За столом в одиночестве сидел «добрый» следователь. «Хороший знак, – подумал я, – значит, сами компромисс предлагать будут, послушаю». Следователь глядел на меня ласково и печально, как на неразумное набедокурившие дитя.
– Ну что, Вячеслав Никанорович, понравилось вам уголовником быть?
– Нет, – честно ответил я и добавил: – Но всяко лучше, чем предателем.
– А мне говорили, конфликты у вас были с уголовным элементом, до драки дело дошло и членовредительства.
– Правду говорили, сами посудите, как у честного советского человека с ворьем конфликтов быть не может?
– Так вы же сами хотели в уголовники, никто вас не неволил.
– Ничего себе не неволил: либо шпион и расстрел, либо…
– Слава, тебе самому это все не надоело? Ты же из нашей системы, майор, все прекрасно понимаешь. Изобличили уже тебя. Дело пошло и не остановится, можешь подписывать или не подписывать, от тебя уже ничего не зависит. И даже от меня не зависит. Ты – японский шпион, система так постановила. Наши доблестные органы внутренних дел против тебя сработали. Органы не ошибаются, сам знаешь.
– Знаю. Но я не виновен. Это раз. И под расстрел ох как не хочется. Это два.
– Ты же коммунист, Слава…
– Будете смеяться, но нет. У вас написано «коммунист» в деле. Ошибка, только кандидат, не успел получить партбилет.
– Но это одно и то же почти. Как коммунист, ты должен понять: партии, органам виднее. Партия все знает. Даже если не успел ты фактически, так сказать, продаться японцам, то условия для этого создал идеальные. Дело лишь во времени. Взятку же давал за увольнение из органов? Давал, сам не отрицаешь, а значит, в будущем тебя могут шантажировать и завербовать. Раз могут, то и завербуют. Марксистская диалектика, должен понимать. Как коммунист, должен понимать.
– Хотите расстрелять меня как коммуниста?
«Добрый» следователь после издевательского вопроса привстал со стула, схватился за объемный графин с водой, еще секунда, и хрястнул бы меня им по башке. Не хрястнул, опустил осторожно графин на стол. Ему нельзя, он же добрый…
– Героя из себя строишь, а зря, – сказал устало, не выходя из благостной роли. – Вот оно, твое дело. – Он помахал красной папкой у меня под носом. – Закончено уже. Можешь не подписывать ничего, завтра передается в особое совещание при военном трибунале. Пару недель – и расстрел. Хотел с тобой по-человечески, а ты…
– Ну извините, товарищ следователь, подвел я вас… – сказал я виновато и резко сменил тон: – Знаешь чего, начальник, ты мне фуфло тут не гони. Если решено все, зачем вызвал? Я тебе не лох штатский, я, как ты выразился, из нашей системы. Рассказать, что с тобой будет за дело без признания вины? Ничего страшного, в принципе: пожурят на первый раз. Это если в первый раз ты маху дал. Во второй раз – выговор с занесением в личное дело. А в третий или в пятый, максимум, если начальник добрый, будешь на моем месте сидеть и кровью харкать. Но добрый начальник в нашей системе – большая редкость. Поэтому в третий. Так что не тяни резину. Говори, что хотел сказать. Хотел же, вижу.
Следователь долго молчал, мучился. Нехорошо для него разговор наш сложился, не по правилам. Как будто я его допрашивал, а не он меня. Мужик под сорок лет, все еще капитан, хотя и в центральном аппарате на Лубянке, действительно мягковат, поэтому и доброго играет. Жопой своей каменной высидел и языком длинным, сладким, вылизал теплое местечко. Небось и на фронте ни разу не был, все по тылам. Практики маловато, технику допроса знает слабо, плавает, валится на элементарных вещах. Позволил захватить инициативу. Где ему против меня, боевого разведчика с опытом! Но боится, есть что терять, все про себя знает и боится. Это хорошо, что боится. Видимо, имеется у него уже одно взыскание, а то и два. Нащупал я его болевую точку. Фартовый я, фартовый, везет мне сегодня…
– Слово офицера, Вячеслав, – с большим трудом произнес капитан. Не шли у него звуки из горла, унижение-то какое – прогнуться перед будущим покойником, а ныне заключенным под стражу японским шпионом. Он даже закашлялся, выпил воды из горла графина. Совсем поплыл, бедняга. Ну ничего, справился, за свою долгую и подлую карьеру привык к унижениям. Нужно мне было его прессануть как следует, для контраста нужно. Я, в отличие от него, троечника, технику допроса в училище сдал на «отлично». – Слово офицера, – отпившись и откашлявшись, наконец продолжил «добрый», – подпишешь бумаги, и тебя не расстреляют. Я слово офицера даю.
Вот тут, Витька, нужна была пауза. Чтобы увидел, как мечется подследственный, решает, верить или нет, цепляется за несбыточную надежду на жизнь. Чтобы поверил «добрый», что схавала рыбка наживку, чтобы зажглись его глаза радостью, – еще чуть-чуть, совсем немного, и кончатся мучения с ушлым майором. Подпишет майор протокол, а там – трава не расти: расстреляют, не расстреляют, без разницы. Можно домой идти спокойно, чай пить, под бок теплой жены, к детишкам малым. Глаза следователя зажглись, и я решил – пора.
– Ха-ха-ха, ой, не могу, ха-ха-ха, ну ты и юморист, капитан. – Я смеялся до слез, хлопал себя по незажившим до конца ребрам и ржал, как боевой конь. – Ну ты даешь, ха-ха-ха, вы, значит, меня чернильницей по зубам, сапогами по яйцам, ха-ха-ха, и к уркам злым на поругание, а я… ха-ха-ха, верить тебе должен. Ха-ха-ха, ой, не могу, ну ты и комик…
