* * *
Когда вели меня после двухнедельного перерыва по длинным и путаным коридорам Лубянки, я думал, что на расстрел ведут. Незнакомая дорога, не к следователю, все время вниз. Ходили слухи, что со времен революции в подвале расстреливают. Долго вели, я успел успокоиться, смириться. «Зато человеком умираю, – твердил себе мысленно, – повезло, человеком, еще бы чуть-чуть, и не выдержал бы, повезло мне…» Умирать, Витя, не страшно, оказывается, жить – намного страшнее. Даже облегчение какое-то накатило. Ну вот, сейчас все и кончится… Только уже совсем внизу, когда сказали: «Лицом к стене!» – и я повернулся, как в детстве, носом в загаженный угол, екнуло сердечко. Я увидел маленького тараканчика, он полз, цепляясь лапками за облезлую штукатурку. Мысли мои потеряли стройность. Не цепочкой шли в плоскости, а как бы приобрели объем, разбрелись по этажам и двигались параллельно. Первый этаж: «Повезло мне, повезло, умру человеком, повезло…» Второй: «Как же так, таракан будет продолжать двигаться, а я нет, даже дышать не смогу, никогда не пошевелюсь, а он будет, будет…» Третий этаж: «Снится мне это все, морок наваждение…» Четвертый: «Зачем строгий папа меня снова поставил в угол? Я же не делал ничего, я люблю папу. Обидно. Так обидно, что сейчас расплачусь. Мама добрая увидит и выпустит из угла. Она добрая у меня, хорошая…» Пятый уровень: «Мусечка, прости меня, дурака. Подставил, не уберег, обрюхатил и в небытие сбегаю. Но даже в небытии тебя любить буду, ты только меня прости…» Шестой: «Мама, папа, пожалейте, выпустите из угла, плохо мне, умру я сейчас…» Седьмой: «Интересно, а душа правда бессмертна?» Восьмой: «Суки они, фашисты, господи, как же я их ненавижу!» Девятый: «Глупо жизнь прожита, а кончается еще глупее, о таракане зачем-то думаю. Может, прибить его, не так обидно подыхать станет? Совсем глупо. Не надо думать о таракане, последние ведь секунды наступают, о чем-то другом, о чем-то другом, о чем-то…»
Много, Вить, уровней было. Стоэтажный гудящий небоскреб, сумасшедший дом такой огромный. Какофония, диссонанс, мысли не сливались, каждую слышал одновременно. Не неприятное ощущение, а неопрятное какое-то, как будто мухи по тебе ползают или червяки. Стряхнуть хотелось, а не мог. Завораживающее ощущение, гипнотизирующее, предсмертное… И вдруг сквозь ощущение голос:
– Чего встал, твою мать, приглашение особое нужно, двери уже давно открыты!
И толчок в спину. Я оборачиваюсь и вижу в открытой двери комнату и стол. С одной стороны стола сидят «добрый» и «злой» следователи, а с другой – особист. Что сказать, это как из парной – в ледяную прорубь, только круче намного. И дух не захватывает, а наоборот, отпускает резко, и взмывает дух в зимнее синее-синее небо, вылетает из тела, и стоишь пустой и звонкий без духа. Но стоишь, живой, дышишь, а потом дух возвращается, да не один, а с радостью, с ликованием. Бьют барабаны, гремят литавры, и распускаешься, словно гигантский тропический цветок. Весь мир своим цветением заполняешь, землю обнять хочешь и почти падаешь в обморок от счастья…
Тьфу, литературщина, не описать этого. Даже Достоевскому не удалось, а он испытал. Не описать, но очень хочется, мне почему-то очень хочется, чтобы именно ты знал. Я никому не говорил, в первый раз – тебе, и то не получилось. В общем, если коротко, жить хорошо, а не жить плохо. А жить после того, как со смертью смирился, поверил в нее до донышка, – просто офигительно. Я с тех пор, Витька, офигительно живу, чего и тебе желаю. Видимо, смерть для того и нужна, чтобы жизнь лучше чувствовать. Не почувствуешь смерть, и жизнь до конца не почувствуешь. Контрасты, контрасты, контрасты, будь они прокляты и благословенны. Понять сложно, но ты попытайся. Лучше теоретически, на моем опыте, чем… Не дай бог тебе таких контрастов. Не дай бог!
Я первые несколько минут очной ставки вообще ничего не соображал от счастья. На меня «злой» следователь даже покрикивать начал. Очнулся, собрался, распахнул глаза и увидел. Особист выглядел неплохо, но жалко как-то. Пару ссадин на лице, зубы все целые вроде, и взгляд странный, не вполне уже человеческий. Он все подтверждал, послушно соглашался с тем, что ему говорили. Да, шпион, да японский, хотел завербовать начальника погранзаставы, вредил, строил козни, планировал террористические акты. Я не со всем соглашался, а он со всем. Когда «злой» кричал на меня, особист испуганно втягивал голову в плечи и закрывал лицо руками. Я смотрел на него и пытался злорадствовать. «Так ему и надо, гаду, нечего было меня в ад отправлять ради смены климата на более приятный. Не желай другому, чего себе не желаешь, и не позволяй другим поступать с собой по-другому. Он поступил и теперь расплачивается. Я же этого хотел? Этого? Этого?» Не получалось у меня злорадствовать, Витя, я старался, как мог, возбуждал в себе праведный гнев, но не получалось. Наоборот, чувство гадливости возникло, причем не к нему, а к себе. Как будто я виноват, что он хлюпиком таким оказался, будто я его на допросах ломал, будто из-за меня… А ведь из-за меня, Витя. Хотел вроде человеком умереть, а получилось чертом жить. Выменял я у преисподней свою душонку на особиста и сразу стал полноправным обитателем ада. Баш на баш. С этим грехом и живу. Ты скажешь, он сам виноват, ты скажешь, он первый начал, ты даже мне цитату из Библии приведешь вроде «око за око», ты умный мальчик. Ты многое мне можешь сказать. Не утруждайся, я говорил это себе тысячи раз. И до сих пор сомневаюсь. А еще на той очной ставке я услышал, как «добрый» задавал особисту вопросы про знакомых, малознакомых и совсем незнакомых мне людей:
– Этот шпион?
– Да.
– А этот?
– Этот главный шпион, резидент японский.
– А из штаба округа вот этот?
– Вот этот нет, но мы использовали его втемную.
Десятки, Витя, фамилий. Об этом я как-то не подумал в своей хитрой комбинации. Знал, конечно, что так будет, но не сосредотачивался, не концентрировался, держал неприятное знание на периферии мозга. Будто бы и не знал. И вот мордой в грязь. Радовался? – Получай. Как человек мечтал умереть? – Хлебай свою человечность полной ложкой. Завял тропический цветок, в гниющую склизкую траву превратился. Захотелось умереть не как человек, а как угодно, сдохнуть просто, и все. Первым порывом было заорать, что нет, нет, неправда это, придумал я, наврал. И про особиста придумал, только я шпион, только меня стреляйте… Быстро догадался, что глупо и не поможет, Система не имела заднего хода, никогда они не свернут, чего бы кто ни вопил. Вот после этой догадки и захотелось сдохнуть. Ничего, живу, как видишь. Получил свою вожделенную десятку по букету уголовных и околошпионских (но все же не шпионских) статей, и живу. А особиста расстреляли. Я как вышел в пятьдесят третьем, сразу бросился выяснять, пострадал ли кто-то из названных на очной ставке. Кто-то пострадал. Двоих посадили, одного расстреляли. Но вроде не по моему делу. Немного позже. Антисоветская агитация или что-то в этом роде. После войны было в порядке вещей компромат на высших офицеров собирать. Так, на всякий случай. Пригодится. Сталин отмашку дал армию после победы в чувство привести, не хватило ему, упырю, кровушки за четыре года. А с другой стороны, может, показания особиста последней каплей явились, кто его знает? Так и живу с той поры в сомнениях. Но офигительно, как я тебе уже говорил. Такая у меня офигительная жизнь получилась…
