Были среди крестьян такие, что согласны из себя жилы тянуть, каторжным трудом поднимая свои хутора, а были и такие, которые совершенно справедливо вопрошали: что ж вы, граждане начальники, рабочему – 8-часовой рабочий день, а мужик – он что, не человек? Ответа на этот вопрос у советской власти не было, даже такого неопределенного, как простое: «Потерпите, будет». Ибо ничего обещать крестьянину-единоличнику власть попросту не могла – не она этот день устанавливала, не ей и отменять.
Многие из тех, кого нынешние господа писатели, за всю жизнь не набившие ни одной мозоли, презрительно называют лодырями, на самом деле хотели всего лишь избавления от каторги. Выглядело это избавление просто: 8-часовой рабочий день. Пусть не в страду, пусть в сумме за год, чтобы летом работать, а зимой отдыхать. Далеко не все хотели процветать и богатеть, многих вполне устроила бы скромная жизнь, лишь бы не надрываться. Да большинство бы устроила! Точно так же, как сейчас абсолютное большинство населения не хочет никакого своего дела, а вполне удовлетворяется работой по найму.
Этот вопрос на тех рельсах, по которым двигалось советское сельское хозяйство, не решался никак.
С хуторянами, на которых, по мнению современных экономистов, следовало поставить, все ясно – а как все же быть с остальными? С теми, кто не хотел превращаться в рабочую скотину? С хозяевами настолько бедными, что и помыслить не могли о самостоятельном хозяйстве, с отчаявшимися, с безлошадными? Их что – пустить на собачий корм?
И вот тут господа либералы всех времен и мастей начинают мяться и бубнить что-то вроде того, что все устроится и каждый найдет свое место. Впрочем, промышленная история Европы на практике показывает, где место «лишних людей» капиталистического общества – на свалке. Как они будут там жить и будут ли – это их проблемы.
В этом-то и лежит основное различие между Столыпинской реформой и советской аграрной политикой. Царское правительство поддерживало крупных хозяев, благоволило средним, а бедняк ему был безразличен. Бедным кидали милостыню во время голода и бедствий, но ни о чем большем речи не шло. Англосаксонский идеал обрекал слабых на нищету, а слабейших на смерть. Поэтому те и сбивались в общину и стояли в ней насмерть, как гарнизон Брестской крепости.
В 1920-е годы позиция правительства была прямо противоположной. Оно всячески стимулировало колхозы и совхозы, а следующим на очереди стоял бедняк, получавший и материальную помощь, и льготные кредиты. Середняк оказался в худшем положении, на что был изрядно обижен – но тут уж извините, на всех элементарно не хватало денег.
Это различие не популистское, а принципиальное, из самых мировоззренческих глубин, все то же, что и раньше. Что главное – собственность или жизнь, если обстоятельства складываются так, что можно соблюдать только одно из этих прав? Положение сельского хозяйства Российской империи уже в начале ХХ века иначе, как катастрофичным, не назовешь. Так вот: есть два способа поведения власти во время катастрофы, у каждого свое обоснование, свои плюсы и минусы (имеется еще «нулевой» вариант – отсутствие власти, но мы его не рассматриваем). Первый – это спасать сильных и здоровых, бросая слабых на произвол судьбы – англосаксонский капитализм, путь Столыпинской реформы. Второй – вытаскивать всех. В этом случае помогают слабым, а на тех, кто может идти самостоятельно, особого внимания не обращают. Это путь большевистского правительства, обозначенный им с самого момента прихода к власти, за что, в основном, это правительство и получило кредит доверия народа.
Приоритет, избранный большевиками, диктовал главное условие реформы: внутри нее должно поместиться все население.
Глава 8. В поисках выхода
Поднимать единоличное хозяйство – значит развивать рост капитализма на селе; капитализм в условиях Советской власти – гибель для последней. Что же делать, как быть? Укреплять единоличные хозяйства – значит быть врагом Советской власти, быть бедняком – так тогда демонстрировать свою голытьбу перед американским крестьянином. Что делать, как быть?
Из крестьянского письма
Итак, что мы имеем, проведя рекогносцировку пейзажа? Мы имеем около 5 % зажиточных кулацких хозяйств, которые постоянно пользовались наемной рабочей силой, были вполне способны развиваться самостоятельно и производить товарный хлеб – в 1927 году процент товарности этой группы составлял около 20 % с перспективой повышения. Остальные крестьяне производили 11 % товарного хлеба, но это в среднем, а реально процент товарности убывал с уменьшением мощности двора. Наверху этой группы стояли 20 % трудовых середняцких хозяйств, которые давали максимум продовольствия, внизу – 20 % бедняков, не дававших вообще ничего и только переводивших зря посевные площади, да и половина остальных не сильно отличалась.
От большинства из них толку для страны по-прежнему не было, и примерно столько же толку для них было от советской власти – вполне эквивалентный обмен, ноль в активе, ноль в пассиве.
Если даже вынести за скобки чисто моральный аспект – и не надо говорить, что сидевшим в Кремле правителям не жаль было этих несчастных… Так вот, если даже вынести за скобки моральный аспект, то такое положение вещей являлось преступной растратой основного капитала любой страны – людей, их производительной силы и, как оказалось впоследствии, заложенного в них колоссального потенциала.
Но как бы ни болело сердце за людей и как бы ни было жаль впустую растраченных производительных сил – а что можно сделать? Сельское хозяйство катилось по колее, в которую его поставил Декрет о земле.
Помните, Ленин говорил, что часть декретов советской власти принималась не для дела, а для пропаганды? «Большевики взяли власть и сказали рядовому крестьянину, рядовому рабочему: вот как нам хотелось бы, чтобы государство управлялось, вот декрет, попробуйте». Попробовали… Крестьяне считали спасительным для себя «черный передел» – но, как и следовало ожидать, реализация мечтаний полувековой давности уже ничему не могла помочь. Деревня оказалась не в состоянии усвоить лекарство, которое послужило бы к развитию за сто лет до того и ко спасению в год отмены крепостного права, как блокадный дистрофик не мог усвоить пищи, спасшей бы его пару месяцев назад. Четверть хозяйств явно уходила в отрыв, набирая силу, остальные же и при новой власти не имели перспектив. И дело в последнюю очередь в том, что стыдно «демонстрировать голытьбу перед американским крестьянином», а в первую – что держать в тоскливой безысходности большую часть населения страны в намерения власти никоим образом не входило. Равно как и повторение позора начала века, когда правительство служило марионеткой дельцов – на погибель себе и стране. Это не говоря о том, что с хлебом было по-прежнему плохо.
Ситуация усугублялась все еще невыразимым состоянием местной власти. После войны правительство попыталось осторожно разделить управленческий аппарат и партию – результаты получились устрашающими. За несколько лет совслужащие сформировали чудовищный бюрократический аппарат, который работал только на себя. К концу 1920-х на него снова надели партийную узду и затянули крепко, но двадцатые годы были своеобразными.
