Сказать, что это было опасно – значит бессовестно преуменьшить угрозу. Это было очень опасно. О деятельности Троцкого до сих пор известно далеко не все, но одни его туманные дела с немецким рейхсвером и американскими банкирами многого стоят. Зиновьев – это связи с другими компартиями, мощный аппарат и террористы Коминтерна, а также Ленинград, который можно в любой момент сделать второй столицей.
Осенью 1927 года оппозиция дает генеральное сражение, выступив с так называемой Платформой 83-х. Говорить о ее содержании бессмысленно, единственное, чего хотела оппозиция – это свободы дискуссий и фракционности, да еще устранения Сталина. Она всегда этого хотела, а во всем остальном виляла в противофазе с колебаниями «генеральной линии». Потерпев очередное сокрушительное поражение во внутрипартийной дискуссии, оппозиционеры устроили серию нелепых провокаций 7 ноября, после чего Троцкого наконец-то вышибли из Москвы в Алма-Ату, создав ему ореол «жертвы репрессий», которым Лев Давидович очень дорожил. После поражения около четырех тысяч оппозиционеров раскаялись, осудили свои заблуждения и заявили о разрыве с оппозицией. Сколько из них сделали это для виду, чтобы остаться в партии и сохранить возможность для дальнейшей работы? А кто их знает, сколько, – но были такие, были…
В этом наборе совпавших по времени разнообразных событий есть что-то мучительно знакомое. Так, словно это уже было…
А ведь и вправду было – в 1918 году!
Вспомним: тогда тоже существовала угроза внешнего нападения, в подготовке к которому самое горячее участие принимали Англия и Франция. Тоже была вспышка белогвардейского и эсеровского террора. Имело место и убийство посла, которое должно было и вполне могло спровоцировать войну. Было нелепое, смешное и вскоре разгромленное выступление оппозиции – левых эсеров, после которого часть оппозиционеров заявила о разрыве со своей партией и быстренько заняла места в государственном и советском аппарате, а остальные перешли на нелегальное положение и занялись уже напрямую подрывной работой. И тогда, в 1918-м, все это было далеко не игрой случая…
Так начиналась Гражданская война.
Могли ли эти события заставить власть сорваться в карьер? Сами по себе – едва ли. Даже если это и была попытка спровоцировать войну и устроить государственный переворот, она окончилась столько же бесславно, как и прежние. Но симптом очень тревожный, свидетельствующий, что в покое нас не оставят, и на мобилизационную готовность власти все эти события, конечно же, повлияли. Нет, правительство все еще продолжало осторожничать, сдерживать процесс, но… все же оглянулось на бронепоезд на запасном пути. А народ был и так готов – та бедняцкая половина населения, дико уставшая даже не от бедности, а от беспросветности существования, страстно хотела уже не столько хлеба, сколько перемен. Той новой жизни, которую большевики обещали, но так и не предоставили народу.
И тогда вступил в дело Промысел, который свел в одну точку внутреннюю готовность и внешние события. Именно «военная тревога» послужила причиной той внутренней войны, которая нарушила равновесие в стране и погнала события под уклон. Теперь повернуть вспять было уже невозможно, оставалось только рулить, отворачивая от краев обрыва.
Удар в спину
В сущности говоря, кооперировать в достаточной степени широко и глубоко русское население при господстве нэпа есть все, что нам нужно, потому что теперь мы нашли ту степень соединения частного интереса, частного торгового интереса, проверки и контроля его государством, степень подчинения его общим интересам, которая раньше составляла камень преткновения для многих социалистов.
В.И. Ленин. О кооперации
Была у «военной тревоги» еще одна функция – по расчету или же спонтанно, но она сыграла роль боевых учений: что будет со страной, если завтра война? Так врач, желая обнаружить скрытую инфекцию, делает больному стимулирующий ее укол, чтобы вызвать обострение и заставить укрывшуюся в организме болезнь обнаружить себя.
Обнаружила! Причем с такой силой, что одновременно и поставила, и решила давно назревавший вопрос: совместим ли свободный рынок с национальной безопасностью?
Нас сейчас уверяют, что да, конечно же, совместим. Но у большевиков по этому поводу могли возникнуть сомнения. В конце концов, они вблизи наблюдали агонию Российской империи, разорванной собственным обезумевшим рынком, как груз гороха разрывает корабль с пробоиной в днище. А через несколько лет пример Великой депрессии покажет, что даже в богатейшей Америке свободный рынок с национальной безопасностью несовместим никак. Что уж говорить о нищей России, особенно с учетом того, с какой легкостью коммерсанты вертели властью во время Первой мировой войны.
…Первый удар рынок нанес правительству уже в заготовительном сезоне 1924/1925 годов, сразу же после полной отмены натурального налога. Обычно государство закупало хлеб по средним рыночным ценам. Но осенью 1924 года в связи с очередным неурожаем хлебные цены начали расти. И перед едва народившимся «рыночным социализмом» сразу же встал вопрос выбора из двух зол: до какого предела повышать заготовительные цены?
Вопрос не так прост, особенно при нищем госбюджете. Это только кажется, что высокие цены стимулируют крестьянство. На самом деле маломощным слоям – тем, кого обещало и кого должно было поддерживать государство, – достанутся семечки, а яблочко скушают те, кто и без господдержки проживет – крепкие хозяйства и мелкооптовые торговцы. Власть оказалась перед выбором: либо обогащать нэпманов за счет госбюджета, либо уступить им столько хлеба, сколько сможет освоить частный рынок.
СТО
[239] принял решение установить лимиты на заготовительные цены. О результате догадаться нетрудно – хлеб начали скупать частные торговцы, не связанные лимитами.
Вообще-то в таких случаях существует простой и остроумный механизм. Если государство обладает значительными резервами зерна, оно выбрасывает его на рынок, добивается снижения цен, а потом производит закупки, на чем еще и наживается, продав свои запасы по более высоким ценам и скупив их обратно по более низким. Но государство не имело резервов, поэтому оно все-таки было вынуждено увеличивать лимиты закупочных цен, а весной и вовсе их отменить, переложив существенную часть госбюджета в карманы хлеботорговцев. Помимо прочего, в результате неурожая 1924 года частный торговец окреп, подрос и теперь был готов выступить в новой, более серьезной весовой категории.
На следующий год государство решило поиграть на рынке всерьез, соблюдая и свои, и крестьянские интересы. Оно собиралось форсировать заготовки, закупив до 1 января 70 % хлеба по госплану вместо обычных 60–65 %. Причин было несколько:
– поставить товар на европейские рынки до того, как там появится дешевый американский хлеб и начнется падение цен;
