В конце июля 1929 года Чапаевский район Средне-Волжского края выступил с инициативой превращения его в район сплошной коллективизации. Средне-Волжский крайколхозсоюз инициативу обсудил и одобрил. Идей в то время было много, причем самых разнообразных, от этой за версту несло грядущим очередным беспределом. Тем не менее руководство страны ее не прикрыло, и работа началась.
Какая, спрашивается, муха их укусила?!
Глава 11. Великий перелом
…Но приплывает к нашей оконнице
Низкий, широкий, крепчающий гул.
Он разрастается, все приминая,
Он выгоняет нас со двора.
Это через ночь проходит посевная,
Это выходят в ночь трактора.
Владимир Луговской. Посевная
В 1929 году процесс коллективизации рванул с места, внезапно и необъяснимо. Естественно, инициативу проявили на местах – но ведь ее проявляли и раньше, а правительство эти инициативы гасило, гасило… а потом вдруг, наоборот, дало им ход. Сейчас принято думать, что, начиная коллективизацию, сталинская команда держала в голове далеко идущие планы всех этих резких пируэтов и поворотов. Но мне что-то не верится. До сих пор я не замечала у них каких-то тщательно проработанных перспективных планов. Так, общие соображения – а конкретика сама вырастет, из обстоятельств. Как говорил Ленин? «Решение рождается из опыта масс»? Ну, и с какого перепугу опыт масс вдруг подсказал, что этим самым массам надо ринуться в колхозы? Тем более что через полгода они так же ретиво стали оттуда выскакивать?
Обычно резкие повороты советской политики являлись следствиями каких-то внешних событий. Продразверстка была обусловлена голодом и войной, нажим на кулака – «хлебной стачкой». Интересно: не произошло ли в начале 1929 года чего-то такого, что заставило бы советское правительство, наплевав на все прежние обещания и указания, начать сбивать крестьян в колхозы насильно?
А вы знаете – произошло. Правда, не у нас и даже не на нашем континенте…
Фактор взлета
Еще живы клоаки и биржи,
Еще голой мулатки сосок,
Как валюта, в полночном Париже
Окупает веселья кусок.
Николай Тихонов
…После 1923 года, когда окончательно утихли европейские войны и революции, в мире начался очередной экономический подъем. К концу 20-х годов промышленное производство Франции выросло на 40 % по сравнению с довоенным, США – на 20 %. Великобритания, меньше участвовавшая в грабеже побежденных и не торговавшая оружием, да еще изрядно потратившаяся на войну в России, восстановила довоенный уровень. Даже Германия начала выползать из кризиса. Бесконечно такой взлет продолжаться не мог. Ясно было, что рост производства имеет предел – емкость рынка.
Промышленное производство Соединенных Штатов превосходило самые развитые европейские страны и Японию вместе взятые и приносило колоссальные прибыли, которые вкладывались в экономику всего мира. В 1921–1928 годах США инвестировали за границей 8,5 млрд долларов. Фактически весь мир зависел от того, что творится в Нью-Йорке.
А в Нью-Йорке творилась биржа. На Уолл-стрит в то время находилась мировая финансовая столица. В США существовали самые низкие в мире учетные ставки
[268] по кредитам. Результатом сверхвыгодных условий был колоссальный приток капитала и огромный размах финансовых операций. Полное отсутствие контроля над тем, что творится в мире частного капитала, приводило к огромному размаху спекуляций и афер. Время от времени мыльные пузыри лопались, а пирамиды рушились – но это было как бы в порядке вещей. Кто не рискует, тот не пьет шампанское…
Во второй половине 1920-х годов наступило насыщение мирового рынка. Экономика уже не требовала инвестиций, но деньги должны работать. И тогда средства пошли в финансовую сферу.
Историк Александр Шубин описал происходящее настолько подробно и хорошо, что нет необходимости пересказывать его своими словами
[269]:
«По мере насыщения рынка товарами все больше капиталов уходило в финансовый рынок, где „рост“ (уже фиктивный) продолжался… В иллюзорном мире финансов нарастали цепочки структур, зарабатывающих на процентах от доходов друг друга. Предприятиями владели компании, которые выпускали в оборот акции. Их скупали другие компании, которые выпускали свои акции и другие ценные бумаги (их часть уже не была обеспечена производством реальных ценностей). Банк и даже государственный Федеральный резерв кредитовали эти операции. Можно было сделать деньги из ничего, просто взяв кредит, купив на него постоянно растущие ценные бумаги и затем продав их. Цена бумаг по законам… должна была постоянно расти…»
Здесь одно слово выпущено. По законам чего? У нас недостающий финансовый термин может подставить даже школьник. По законам пирамиды…
Но все финансовые пирамиды когда-то падают…
Итак, «цена бумаг по законам пирамиды должна была постоянно расти – иначе никто не будет вкладывать в них свои деньги, и бумага обесценится. Ведь за ней не было реальной стоимости. 40 % акций покупалось в кредит. Эти кредиты собирались отдавать из будущих прибылей. А если прибылей не будет? Это означало разорение не только самих игроков в акции, но и кредиторов-банкиров… Беда финансистов была и трагедией страны. Паралич банковской системы в условиях частно-капиталистической экономики означал и паралич производства».
Западные ученые не чуяли беды, но ученые-экономисты – это отдельная область виртуального мира. Толковые практики ее предощущали… впрочем, и не слишком толковые – тоже. А советское правительство?
Сын сапожника, сидевший в Кремле, как и его соратники, был толковым практиком. А кроме того, все они являлись марксистами. У нас за всякими там рассуждениями о всеобщем равенстве и рае на земле как-то упускается из виду, что учение Маркса – это серьезное экономическое учение, исследующее капитализм. Времени у марксистов в тюрьмах и ссылках было предостаточно, и уж что-что, а финансовую сферу капитализма эти люди понимали.
Да что там – понимали… Они все это видели! Летом 1917 года в России, на петроградской бирже, надувался точно такой же финансовый пузырь – бешеное оживление активности при резком спаде производства. Он не успел тогда лопнуть – революция произошла раньше, и большевики, национализировав банки, пузырь сдули. Но чем все закончилось бы без этой хирургической операции, не знать они не могли.
