– И почему это я «куда денусь»? У меня могли быть свои дела.
– Ну конечно, сама эту кашу заварила, и теперь у нее «свои дела» откуда-то взялись…
– Ленка, будешь бухтеть, пришью тебя прямо к платью. Да, сама заварила, но теперь, как видно, каша отлично варится и без меня.
– Арина, брось, приходи. Интересно же, посмотришь на них всех: Ингу увидишь, Степку, с Айратом познакомишься, вот такой дядька, судя по всему! – многозначительно смотрит на Ленку Варька. – Даже Алик придет, он же у них главный благотворитель этого безобразия. К тому же, ты шарф обещала принести.
– Я постараюсь, больше всего мне неудобно перед Елизаветой, я ее туда втянула, а сама устранилась, сейчас наживлю и пойду наберу ее, камеру обещала принести. Вы-то все давно в этой кутерьме варитесь, а она все-таки «на новенького», к тому же привозит иностранца.
– Да брось, «на новенького», как же! Она уже там свои порядки навела, – опять суровеет Ленка, – с Каменецким спорила, молодая засранка, до хрипоты, из-за нее меняли план строительства несколько раз, потом оборудование влезать не хотело, за каждый сантиметр ругались, только Айрат их и мог разнять. Этой Лизавете твоей палец в рот не клади. Хотя она права чаще всего оказывалась. Но все равно, как можно было с таким человеком в таком тоне разговаривать?!
– Ленк, ты и вправду, видимо, очень в него влюбилась… – говорю я сквозь булавки в зубах, как мне кажется, слегка сочувственно.
У этой опять слезы градом:
– Ну как можно не влюбиться в такого человека, он же такой… (хлюп), такой… (непередаваемое выражение лица)… и он же детям помогает! Как его можно не любить? Его же все любят! А у тебя просто нет сердца!
– У меня просто муж уже есть. Мне тоже кажется, что Каменецкий вполне себе хороший мужик, Степку когда-то спас, да и вообще, наверное, хороший врач и администратор.
– Ты не понимаешь!.. – Драматизм в голосе и растущая экзальтация делают все примерочно-пошивочное мероприятие слегка небезопасным.
– Слушай, красавица моя, у меня иголки во рту и руках, давай-ка это… не разворачивай драму. Она нам еще, как я понимаю, завтра предстоит. Твое дело стоять смирно и создавать мне благодушное настроение, ведь твоя жизнь и красота сейчас в моих трудолюбивых руках!
* * *
Я переживала. Придя домой поздно, уставшая и озадаченная, я все равно не могла долго заснуть. Муж за нашим поздним чаем убеждал меня:
– Не ходи. Не хочешь, не ходи. Ничего ты никому не должна. Ты и так тогда слишком втянулась в чужую историю. Теперь они отлично справляются без тебя. Лизавете днем позвонишь, подъедет к тебе на работу, ты ей передашь камеру и шарф. Хотя немного странно, что ты так от этой Инги напрягаешься. Ты же ни в чем не виновата перед ней…
– Я не виновата. Я, наверное, немного ее боюсь, потому что не очень понимаю. Сначала жалела, а теперь злюсь, да, злюсь еще… и наверное, сильно.
– А злишься-то чего? Ну хочет человек мучиться, пусть мучается, тебе-то что?
– Мне что? Ну во-первых, Степка…
– Но он ее сын, не твой.
– И что, у нее есть право подвергать его такой опасности?
– В каком-то смысле да. Она – его мать, и именно она за него отвечает. Как ты можешь решать за кого-то, как ему будет лучше и безопаснее? Помнишь, ты про Ленкину маму рассказывала в лицах, а сама…
– Так нечестно! Я не такая, как она!
– Ну ладно, ладно, ты – не такая. – Муж миролюбиво обнимает меня за плечи, что весьма успокаивает. Так все-таки важно, чтобы кто-то вовремя тебя обнял… – А во-вторых?
– Во-вторых… не знаю, почему-то не могу смотреть, как кто-то бездействует тогда, когда действовать совершенно необходимо.
– Для кого необходимо?
– Ну переста-а-ань. Ну что ты меня мучаешь! Для меня необходимо.
– То есть твоя Инга должна сделать все, что ты ей предписала, только для того, чтобы тебя успокоить?
– Ну почему меня? Им самим же так будет спокойнее, если они решат жилищный вопрос и смогут защитить себя от дальнейшего насилия. Ведь так просто все! Разве нет?
Он только грустно улыбнулся, да, вопрос-то риторический, конечно, только грустно улыбаться и остается…
– Я решу завтра, после первой чашки кофе, не могу сейчас, уста-а-ала.
Уже совсем засыпая, я вспомнила одну давнюю детскую историю. Мне было лет, наверное, четырнадцать. В нашем классе был парень, как же его звали… то ли Леха, то ли Миха… Не помню, наверное, все же Леха. Он был умным, но немного странным. Он был один у матери, которая все время болела. Когда он засыпал на уроках, все ржали, как дураки. Мне всегда было за них неловко, за Леху немного обидно, потому что он знал-то точно больше, чем многие, особенно в гуманитарных науках. Если его вызывали на истории, даже отъявленные двоечники переставали возиться и начинали остолбенело внимать. Я с историей не очень дружила, и тот факт, что он мог рассказывать гораздо интереснее и понятнее, чем написано в учебниках, вызывал во мне восхищение и активный интерес к его персоне. Но просто так подойти и начать разговор не решалась, в подростковом возрасте все кажется таким сложным.
Как-то раз я подсмотрела в журнале его адрес, пришла в его двор, нашла каких-то девчонок лет десяти, увлеченно чертящих классики, и спросила:
– Вы Леху из такой-то квартиры знаете?
– Знаем-знаем, у него еще мама все время болеет, потому что папа у него пьяница и все время их бьет. Леха, как большой, ночами работать ходит, хочет денег заработать и уехать отсюда подальше, – сказала тогда мне та, что повыше.
– А моя мама говорит, что это эксплуатация детского труда и на его мать надо в суд подать, потому что Леха ребенок – и его дело в школе учиться, а не работать ночами, – заявила тогда другая.
– Но вообще-то он хороший, он моему братику велосипед починил – и вообще никогда не дразнится, – снова авторитетно заявила мне первая.
Потом в классе, когда все снова ржали, если он кемарил на уроках, я пыталась огрызаться: «Бандерлоги, хватит глумиться, у человека, может, обстоятельства!» Но меня особо не слушали. В авторитете в этом возрасте я отнюдь не была.
А потом все как-то внезапно закончилось трагедией. Мальчишки в классе стали над ним сильнее издеваться, я совсем не понимала почему. Потом как-то в школьном туалете я от девчонок из параллельного класса случайно услышала, что у них роман с Алиной из девятого – такая была особенная девушка, все ее знали, полшколы по ней вздыхало. Потом рассказывали, что он вместе с Алиной пришел к ним домой, маме лекарства принес, что ли, она вместе с ним зашла, а там отец, опять пьяный. Он ему и Алине, видимо, что-то грубое сказал, и у Лехи крышу снесло: он двинул ему, ударил, тот как-то неудачно упал и умер. Мать его обвиняла и ругала-корила сильно, Алина была в шоке и оставила его, наверное, испугалась. А он пошел и сбросился с 12-го этажа.
