Этот тип был моим проклятьем. Причем тут история человечества, когда перед тобой по улице движется само зло в человеческом обличии. Его, это зло, запустили сюда как волка в стадо овец. А сегодня еще и мой праздник, не его. Но руки связаны».
И далее: «Будущим мне распоряжаться не доверили. Тем же вечером получил самое красноречивое подтверждение. Не суждено мне разобраться: ночью он улетел в Боливию. Да и было уже 10 мая. Не мой день».
Только в 1983 году доцент Иванов отправится во Францию. Как раз в это время Боливия выдала Франции преступника Барбьё. Приложил ли к этому руку Юрий Павлович? Безусловно.
Его можно встретить в 1953 году в Арлингтоне, рядом с Пентагоном; в середине 1960-х – возле мексиканского Сан-Игнасио, в особой зоне Silenzio; в 1963-м – в ОАР, во время организации конгломерата республик; в октябре 1966-го – в Ливорно, на съезде «Нуова Унита»; в марте 1967 года – в закрытой зоне Северного моря. Этих командировок по всему свету никто не замечал. Все думали, что Юрий Павлович просто любит путешествовать.
* * *
В 1945–1946 году Юрий Павлович Иванов находился в Берлине. Но вскоре его направили в тюрьму Мондорф-ле-Бен в Люксембурге, где он проходил стажировку у доктора Дугласа Келли. Очевидно, именно Келли в 1950 году познакомит майора Иванова с Альфредом Коржибски и психологом Эриком Эриксоном.
В люксембургской тюрьме блестящий психолог и один из первых профайлеров Келли изучал криминальную психологию нацистов, однако потерпел ряд неудач. Есть предположение, что Келли пал жертвой классической сублимации, в особенности от тесного общения с Герингом: через 10 лет, в 1958 году, сам доктор уйдет из жизни, приняв, подобно Герингу, цианистый калий.
Эксперименты Дугласа Келли и знакомство с Коржибски и Эриксоном стали для Юрия Павловича открытием. Он увлекся программированием личности и начал развивать свои способности в области гипноза. В том, что это за способности, некоторые из его студентов убедились на своём собственном опыте. Когда доценту Иванову нужно было «поделиться» информацией о своих загадочных прогулках по всему миру, он это делал с лёгкостью, даже не прибегая к чтению лекций: ему достаточно было просто подумать.
С 1947 года Юрий Павлович учился в Институте военных переводчиков – ВИИЯСА, а потом обучал танковой технике инженеров в Уральском военном округе и преподавал английский язык курсантам Хабаровского артиллерийского училища. И вдруг майор Иванов исчез из виду, а в его личном деле появилась графа – «уволен из рядов вооружённых сил по болезни (туберкулез лёгких)».
Вскоре неподалеку от Арлингтона появился инженер-электрик, ирландец Рассел Киндли. При этом он не забывал изучать профсоюзное и рабочее движение в США, которое позднее станет темой его кандидатской диссертации на историческом факультете Педагогического института. А в США в те годы уже начиналась эпоха маккартизма.
«В.В. беспокоит возня вокруг мичиганских ирландцев. По его словам, моя биография “прохудилась, как решето”. Возможно, пользуясь своими связями, он даже пытался убедить тележурналистов не раздувать это дело в эфире. Кажется, они с известным телеведущим посещают одну еврейскую общину. Интересно, босс надевает кипу, когда ходит на их собрания? Однажды я его об этом спросил, и он запустил в меня чернильницей.
– Чертовы ирландцы! Кто их дёрнул бодаться с Маккарти? – в сердцах ворчит он, шурша газетами.
– Да? – говорю с иронией. – С такими взглядами вам не страшен полиграф.
– Посмотрим, как ты запоёшь, когда к тебе приставят постоянную охрану!
А ведь он ещё не знает, что я встречался с Ноэлем Тейманом, а то убил бы точно. Но как устоять против такого искушения? Ноэль – биограф профсоюзного движения. Ловлю себя на том, что манера Теймана передалась и мне: он почти каждую фразу начинал словами: “Как они могли?”
– Как они могли сотрудничать с руководством, чтобы повысить производство для военных нужд, когда надо было бороться за свои права?
– Как они могли делать это в тот самый момент, когда им следовало месяц за месяцем тратить своё время и энергию на обычные, рутинные задачи вербовки новых членов и удовлетворение старых?
– Как они могли оставить всё без власти, которая обеспечивает безопасность и дисциплинирует тех, кто нарушил договор или правила Союза?..
Пока я слушал его, меня не покидали два попеременно овладевавших мною ощущения. Первое – что он пребывает в исступлённом отчаянье, как человек, у которого связаны руки. Второе – что он репетирует передо мной роль человека, пребывающего в отчаянье. Возможно, проговаривает главы будущей книги. В целом он мне даже понравился, но я лишний раз убедился в том, что всё происходящее напоминает какой-то спектакль, в котором все роли распределены заранее. Это показалось мне забавным. Я никак не мог отделаться от мысли, что наблюдаю фарс, но не могу определить своего к нему отношения. Как будто одна часть моего мозга активно радовалась изрядному артистизму здешних деятелей, а вторая протестовала в силу полной бесперспективности происходящего.
Босс почему-то уверен, что я встану под ружьё, чтобы осуществить мировую революцию. Не знаю, откуда в нём такое убеждение. На самом деле мне ясно, что у этого движения нет будущего, по крайней мере – сегодня, и каждый здесь решает лишь собственные задачи. Иной раз они упивались своими позами и жестами, вместо того, чтобы реально что-то делать. Мне оставалось только наблюдать, а я этого не люблю. Точнее – наблюдение для меня не самоцель. Кем надо стать, чтобы обладать влиянием? Никем. Здесь нет вечных личностей и вечных идей. Всё преходяще, один сменяет другого, оставляя за собой лишь слабо просматривающийся след, вроде слизистой дорожки земляного червя.
Я сказал об этом Тейману.
– Молодой человек! – горько вскричал он. – Я бы вам ответил, но то – не ваша эпоха! Это моя чёртова эпоха, которая меня похоронит! И мне стыдно, стыдно, что она была так бездарна и расточительна! Люди, в которых мне хотелось верить, играли роль статистов, подающих на стол, в то время как все были увлечены большой войной. Там крутились другие фигуры. Они играли Шекспира. Мы – в лучшем случае Клиффа Одетса. Они вошли в историю со своими сигарами, трубками, инвалидными креслами. Мы оказались локальны, не слышимы, как индейцы в резервациях! И о нас просто забудут. Лет через двадцать никто из потомков не вспомнит ни наших имён, ни того, что мы делали!»
Интерес Юрия Павловича Иванова к профсоюзам в те годы вполне закономерен: от программирования поведения легко перейти к рабочему движению, где эти методы разыгрывались как драма на театральных подмостках. Не случайно излюбленным «персонажем» Юрия Павловича стал профсоюзный лидер Джон Льюис, известный своим артистизмом. Так в научной диссертации появился вдруг экспрессивный по тональности пассаж (действующие лица – Льюис и конформист Хилмен): «Льюису оставалось только одно – настаивать на своём отказе от поста председателя. Превознеся Цезаря, Хилмен убил его».
Научные и артистические способности Юрия Павловича использовались в разрешении политических противоречий (ОАР 1963 года) или при изучении космических проектов («Синяя книга» в середине 60-х). Но ему даже нравится оставаться в тени, когда ничто не мешает исследованиям, поиску ключевой точки. Очевидно, он задавался вопросом: если любое организованное движение подвергается влиянию извне, то возможен ли обратный процесс с последующей «перемодификацией» общества? Идея практически «донкихотская», но для человека с принципами и убеждениями своей эпохи понятная. Он не только писал диссертацию о рабочем движении, но и «активно работал с представителями рабочего движения и научного мира США», как сказано в его характеристике. Оппонент Кузьмин указывал «на способность автора правильно решать сложнейшие вопросы рабочего и профсоюзного движения в США». Именно так – не «правильно разбираться в сложнейших вопросах», а – «правильно решать», то есть – быть практиком на месте. Он и был практиком, потому что жил и работал внутри. Эти слова из характеристики оппонента не выглядят удивительными, разве что – опрометчиво прозрачными.
