С.А. Калабалин
В 1938-м С.А. Калабалина арестовывают и обвиняют в антисоветской агитации среди воспитанников. При аресте изымается вся имеющаяся в доме переписка с A.C. Макаренко и с его друзьями по колонии им. М. Горького. Однако, незадолго до ареста, он шлёт весточку своему учителю. Вот что он в ней пишет:
«20.12.37 г. Дорогой Антон Семенович! Моё моральное состояние нарушено основательно, и я вечно нахожусь в состоянии помилованного. Это не вяжется с моей натурой, тем более, что я в своей работе честен и самоотвержен…»
Содержание этого письма – «загадка, которую ещё следует разгадывать» – утверждает исследователь-макаренковед С.С. Невская. Нет сведений, которые могли бы пролить свет на те события, в связи с чем Калабалин пишет о своём состоянии «помилованного». Письма, изъятые при аресте, до сих пор не найдены. Судьба была благосклонна к Семену Афанасьевичу – в тюрьме он провёл только месяц.
«Осень 1937 года была очень тревожной. По всей нашей стране начались аресты. Вдруг было предложено снять со стены в корпусе портрет секретаря ЦК ВЛКСМ Александра Косырева, которого я знала с молодости, как стойкого борца за дело партии, потом портреты наших полководцев: Якира, Тухачевского, Блюхера, Егорова. Затем арестовали Касиора, именем которого была названа наша колония, и следом за ним был арестован Председатель Совнаркома Украины П. П. Постышев. Мы ничего не могли понять, как все они вдруг стали «врагами народа». Начались аресты в аппарате нашего Винницкого управления НКВД. В ноябре 1937 года Семена вызвали в Управление. Я в тот день была дежурным воспитателем по колонии, Семен обещал, что, освободившись от дел в Управлении, купит билеты в кино, чтобы мы с ребятами после обеда пошли в Винницу на кинофильм, и в 4 часа вечера он должен был встретить нас.
В 10 часов он уехал, а в 2 часа дня, когда я проводила обед, мне сказали, что какие-то люди вскрыли кабинет и рылись в столе Семена. Я поняла – случилось страшное: Семёна арестовали и идет обыск. Я собралась с силами и продолжала проводить обед. Обыск провели в доме без меня. Дома была Оля, Шура и дети. Конечно, ничего не нашли, кроме книги с рассказами о Болшевской Коммуне имени Ягоды, который был арестован как враг народа, а также фотографию брата Семёна – Ефима, кавалера четырёх Георгиевских крестов, в военной форме со всеми орденами. Кроме этого забрали всю переписку с A.M. Горьким и A.C. Макаренко. Я в это время была в положении – ждала первого сына – Антона. Когда я пришла домой, всё было перевернуто вверх дном. Сделалось до боли обидно, грустно, тоскливо, жутко. Детишки сидели испуганные, расстроенные. Я успокоила их, приласкала. Вместе с Шурой и Олей привела в порядок квартиру и отправилась в город в управление НКВД – узнать, что с Семёном, где он? Мне ответили коротко – «он арестован». Не помню, как я вернулась домой. Всё что вчера ещё было ясным, понятным, сегодня стало чёрным и страшным. Что ждет его, моего самого родного? Где он сейчас? Я глубоко была уверена и хорошо знала, что Семён ни в чём не повинен, но в то же время доказать что-либо было невозможно. Утром мне объявили, что я освобождена от работы, как жена репрессированного.
Начались для меня и всей нашей семьи очень тяжелые времена. Как жить? На какие средства?
Утром пришла дочка Леночка из садика в слезах и сказала, что в детский садик больше не пойдет, потому, что все ребята говорят, что её папа «враг народа» и что с ней никто не хочет играть. Знакомые, встречаясь со мной на улице, спешили перейти на другую сторону, чтобы не навлечь на себя подозрения. Работникам колонии и воспитанникам было запрещено общаться со мною. Зарплату мою и Семена за прошедший месяц не дали, сказали, что дадут только тогда, когда я покину территорию колонии. С каждым днём жить становилось всё труднее. Скудный запас продовольствия подходил к концу. Несмотря на всё это во мне жила вера, что правда должна восторжествовать, Семён должен освободиться. Со мною оставалась моя семья, верные друзья – сестра Оля с мужем, бывшие воспитанники, которые работали в городе и помогали нам продуктами, а также нынешние воспитанники моего корпуса, где я работала воспитателем. Хотя им было строго запрещено приходить ко мне, но они вечерами через форточку передавали молоко и печенье для малышей. Попытки устроиться на какую-либо работу были безуспешны: жену репрессированного на работу не брали. Каждый день я ходила в тюрьму, передать что-нибудь Семену из одежды, чтобы получить его роспись в получении передачи и убедиться, что он жив и никуда не отправлен.
Положение становилось всё труднее. И тут я вспомнила, что когда-то работала {в 1929 году) в ВУЦИКе под руководством Г. И. Петровского. Он был очень внимательным и заботливым человеком по отношению к нам – молодым. Я написала ему письмо, рассказала обо всех своих трудностях и попросила помощи в устройстве на работу, чтобы содержать свою семью. И буквально через неделю за мной прислали машину из Виницкого облоно для оформления документов. Я ещё раз убедилась в исключительной порядочности и человеческой чуткости настоящего товарища – Григория Ивановича Петровского. В облоно мне была предложена работа воспитателя в Соколовском детском доме…»
Из дневников Г.К. Калабалиной
17 марта 1938 года Семен Калабалин напишет свое первое после ареста письмо своему учителю:
«Дорогой Антон Семенович!
Спасибо за письмо. Оно мне сообщило о том, что Вы физически нездоровы, что меня страшно огорчило, но зато Вы на свободе. В Виннице вдруг пошли слухи, что якобы Вы арестованы! Ужас, что со мною творилось!»
Слухи об аресте Макаренко, сообщенные С.А. Калабалиным, – совершенно неожиданная для макаренковедов информация, так как угроза ареста существовала в 1936–1937, но дело было закрыто, и Антон Семенович уехал на постоянное место жительства в Россию.
В этом же письме содержится ценнейшая информация о том, что же произошло с С.А. Калабалиным:
«На первом допросе мне предложили дать объяснения о моей контрреволюционной деятельности. Так как я понятия не имел, что говорить, я попросил следователя поделиться со мной, чем он располагает. Он заявил, что следствие располагает сведениями о моих антисоветских настроениях и о том, что я вел антисоветскую агитацию среди детей. Я назвал этот бред анекдотом. На втором допросе и на последующих двух вопрос о контрреволюции не всплывал.
20.02.38 г. следователь мне заявил о том, что, вероятно, меня придется освободить, дело прекратить и 2.03–38 г. меня освободили».
В это же время, пишет далее Семён Афанасьевич, в колонии происходили следующие события:
«Хлопцы взвыли, – за что арестовали нашего Семёна Афанасьевича?! Кое-кто из местных работников от себя промямлил {слово написано неразборчиво) «враг», – ему заплевали глаза. Колония в течение трёх дней окружена милицией. Воздвигли карцер. На работу и в школу не пошло 50 % детей. Пошли попойка, игра в карты, грабежи и воровство».
Семен Афанасьевич с болью сообщает Макаренко, что «все, что было сделано за два года – рухнуло, как рушатся на пожаре горящие стропила». Что же было после ареста, каким он вернулся, на какие деньги жил, где работал, что стало с Винницкой колонией? И об этом пишет С.А. Калабалин, переполненный гневом, не выбирая выражений, ибо его арест имел дорогую цену: развал детской колонии, бездушие и равнодушие к детским судьбам:
