«2.03 я свободен. 3.03 встречаю товарища Морозова, начальника областного УНКВД, который, тепло пожав мою руку, заявил, что он был против моего ареста, но благодаря настойчивым требованиям отдела трудовых колоний, он пошел на арест. 7.03 я уже заведующий Соколовского детского дома, разбитый, уставший и безденежный (после тюрьмы расчет дали полный, удержали за что-то почти всё). Давыдова я уже не застал в колонии – сняли за развал колонии и из-за ненависти к нему ребят. Управляющий теперь Вронский».
В конце письма Калабалин заключает:
«Коротко почти все. При встрече расскажу с подробностями. И все же я хотел бы работать в России и недалеко от Москвы и Вас. Желаю быстрого выздоровления. Целую всех от всех. Ваш Семен».
«Подвиг. Это очень грустное зрелище. Калабалин делает чудеса. Его ребята по-новому смотрят, – это человеческий коллектив. Но как он невыносимо одинок, этот Семен. Кругом бедность и даже вши, барское попечительство, лень, болтовня и жадная, подлая карьера…»
Из записных книжек A.C. Макаренко.
С.А. Калабалин не оставлял надежды вернуться работать в колонии системы НКВД, работа в Соколовском детском доме тяготила его. В следующем письме Антону Семеновичу, которое он пишет 20 марта, просит совета:
«Дорогой Антон Семенович!
Как Вы мне посоветуете: обратиться с письмом к товарищу Ежову по вопросу становления моих прав на работу в трудколонии НКВД, конечно, с изложением и всей прекрасной «штуки», разыгранной со мной? Не могу без трудновоспитуемой братии. Арестован я был только для того, чтобы скомпрометировать меня перед детьми, но этого не получилось, а одно лишь успели – развалить колонию… Сидеть в Соколовке – ужасно тяжело. Чувствую себя как на высылке. Это же работа не по вкусу и выбору. Я оказался перед фактом свершившимся. Когда меня освободили, то Галя со всей свитой была уже в Соколовке. Напишите о себе, как Ваше здоровье и зачем это нужно было ломать рёбра. Будьте здоровы, дорогой отец…»
На приведенные выше письма, по всей вероятности, A.C. Макаренко не сумел ответить, ведь пишет же он Шершневу, что «долго не писал», «был тяжело болен»!
27 марта 1938 года С.А. Калабалин в своем письме интересовался здоровьем своего учителя:
«Как Ваше здоровье? Очень прошу Вас и меня держать в курсе лечения. Вам болеть запрещается. Если бы можно было послать свое ребро – они у меня еще крепкие. Читал Вашу замечательную статью в «Правде» («Проблемы воспитания в советской школе» от 23 марта 1938 года). Ну до чего же мудро.
…Школа не является организующим центром, ни началом морали коллектива и индивидуума. Скорее она являет собою место безнаказанного разгула.
Сколько бы я мог привести трагических случаев из быта школы.
… Что если бы удалось мне получить одну из школ и в разрезе Вашей статьи дать образец сооружения такой школы, о которой мы все мечтаем?
С этой задачей я бы несомненно справился. Я бы добился цели и дал бы стране настоящую школу и настоящих людей.
Подумайте, Антон Семенович!
Потихоньку работаю. Дело мое забывается. Хотел было написать наркому, а теперь уже не хочется. Жаль только колонию, детей. Все угробили и так жестоко.
К Вам обязательно соберусь, хотя бы к началу зимы – пока прихожу в себя и работаю».
Но и на это письмо ответа не было, или – не дошло. 20 апреля 1938 года Семен Афанасьевич, заподозрив невероятное, за что позже будет извиняться и корить себя, с болью писал:
«Дорогой Антон Семенович! Итак, Вы не пишите. Объяснения в голову лезут самые жуткие. Думается мне, что Вы решили прекратить всякое общение с человеком, задержанным органами НКВД. Но ведь это только трагическая случайность
в жизненной практике чистокровного советского человека, самоотверженного и до конца преданного своей социалистической отчизне. Да в противном случае я бы нежил в пограничном районе, куда без прописки НКВД не ступишь. Все мы, как говорят, ходим под НКВД».
Известно еще одно письмо Калабалина этого периода (от 20 июня):
«Дорогой Антон Семенович!
Хотел было не писать Вам, а дождаться от Вас ответа. Так нет, не выдержало сыновье сердце. Почти каждую ночь я вижу Вас во сне. То Вы приехали к нам, то у Вас в Москве, то мы с Вами в Полтавской колонии. Вы не пишите, а мне тревожно за Вас. Как Ваше здоровье? Залечили ребро? Почему не пишете? Может, я Вас чем обидел?..»
На это письмо Макаренко ответил, о чём можно судить по содержанию письма Калабалина от 9 августа 1938 года:
«Доехал благополучно и сразу же взялся за устройство Вашего приезда.
1. Комната есть, на полах, три окна, два столика, кресла, кровати. Будет электросвет.
2. Хозяева: дед, баба и дочь девятиклассница. Культурное семейство. В этом же доме будете иметь: молоко, сметану, масло, курчат, мед, овощи. Кухарка есть, прачка тоже. Уборка комнаты обеспечена. Яички. Графины для воды есть, самовар есть.
3. Двор. Дом снаружи будет побелен. Открывая калитку, сразу попадаете в джунгли фруктовых и декоративных насаждений и цветов. Короче говоря – все в Вашем вкусе.
Прошу торопиться. Ведь летних дней осталось считанное количество.
…Все на ходу, все закручено. Ждем Вас.
О цене на комнату я не говорю, но она будет (за два месяца) в среднем 30 рублей.
Обнимаю – обнимаем.
Ваш Семен».
Вероятнее всего Макаренко и Калабалин встречались в Москве, и Антон Семенович пообещал ему ещё раз встретиться.
Но уже 15 августа Антон Семенович сообщил о неприятной истории, которая произошла с ним:
«Дорогой, милый, родной Семен!.. Я уже собрался на днях уезжать, достал нужное разрешение… но случилась большая неприятность: среди бела дня на одной из главных улиц, без всякого предупреждения со стороны судьбы, без всякого предчувствия, – я грохнулся в обморок – прямо на трамвайной остановке… Домашние мои, конечно, всполошились, всполошили Союз, и возле меня завертелось целых четыре врача. Это произошло 10 августа.
Разговоры со мной ведутся тяжелые. Запретили писать, читать, играть в шахматы, волноваться. Сейчас пишу тебе украдкой, только потому, что на минуту остался один дома. Признали у меня тяжелое переутомление мозговых сосудов – все на нервной почве, хотя, как ты знаешь, я очень редко нервничал. Хуже всего то, что пугают Галю: такие обмороки, говорят, не должны повториться, – это звучит отвратительно.
Я понимаю, голубок, что тебе неприятно и досадно: приготовился к гостю, а гость какие-то дамские обмороки закатывает. Но что я могу поделать? Мое положение еще неприятнее, я хочу, чтобы ты мне посочувствовал.
…Все-таки меня больше всего беспокоит, что я подвел тебя и вместе с тобой, наверное, еще несколько человек. Моральные твои страдания… Что я могу поделать, страдай, по дружбе ты мне это недоразумение простишь, но ведь ты влез в материальные расходы. Если ты хочешь хоть немного меня успокоить и порадовать, сделай дружескую милость: сообщи, сколько ты истратил денег на разные подготовки. Очень тебя прошу об этом.
