Все подняли руки. Одни с радостью, другие с неохотой. Вскоре жизнь в детском доме стала совершенно иной – радостной, бодрой, трудовой – по-макаренковски».
Из воспоминаний воспитанника Барыбинского дома № 3 Мосгороно К. Петухова
* * *
Судьба Марии Александровны Бесчастновой – прекрасная иллюстрация к словам С.А. Калабалина: «Макаренко сделал из меня человека, а я из вас хочу сделать хороших людей».
В голодные тридцатые годы шестилетняя Маша осталась сиротой и оказалась в приюте где-то под Харьковом. Группу детей, особенно истощенных и больных, привезли с Украины в Москву и определили в Ростокинский детский приемник. Маша чудом выжила. Когда пришло время учиться, ее отправили в Барыбинскую детскую колонию, здесь она пошла в первый класс. Никто не объяснил тихой девочке, что она, просто потерявшая родителей, будет подчиняться законам, применяемым к малолетним правонарушителям. За высоким забором в Барыбине находился целый городок, где под охраной НКВД за колючей проволокой существовали шестьсот детей и подростков. Каждый день через забор кто-то убегал, каждый день кого-то сажали в карцер за побег. Местное население боялось ездить на подводах мимо колонии, беглецы жестоко грабили крестьян, забирая даже одежду и обувь. Взрослые ребята дрались, проигрывали в карты подушки, одеяла, ботинки малышей. Отнимали скудные пайки: два прозрачных куска белого хлеба, крохотный кусочек масла и сахар. Девочки-подростки спали с воспитателями. Им завидовали другие – у них были теплые пальто и обувь.
По ноябрьской снежной жиже Маша бегала и в школу, и в столовую босиком. Летние сандалии порвались, а зимние ботинки выдать не торопились. Над колонией, очевидно, шефствовал Военно-морской флот – привозили дырявые тельняшки, брюки клеш и бушлаты, в которых даже палубу мыть стыдно. Но блатные находили в этом особый шик. Начальство не приезжало месяцами. В корпусах печи топились плохо, о дровах нужно было заботиться самим. Спальню согревали своим дыханием двадцать одиннадцатилетних девчушек.
Приютские дети обижались только на судьбу, ведь сравнить свою жизнь с нормальной они не могли.
Новый директор колонии Семен Афанасьевич Калабалин несколько дней ходил по барыбинской территории инкогнито, приематривался. Блатную жизнь он знал не понаслышке. Воспитанники решили, что приехал «новый мент», и не придали этому никакого значения: охрана и начальство часто менялись. На четвертый день А. Калабалин собрал всех в грязном клубе, не здороваясь, со сцены назвал всех паразитами, которые даром кормят вшей, и под общий свист и улюлюканье предложил начать новую жизнь: самоуправление, труд, дисциплина.
Через несколько дней заборы в колонии сломали, был избран совет командиров, воспитанники занялись сельским хозяйством. За грамотность и красивый почерк Машу выбрали секретарем совета. Дрожащим голосом она прочитала на первой линейке приказ о сборе щавеля. Увидела недоумение и издевку на лицах колонистов. Потом-то она вместе с председателем совета командиров Валентином Удальцовым, ставшим впоследствии генералом, главным штурманом ВВС, уверенно подписывала и договоры с соседним колхозом, и другие важные документы.
Семен Афанасьевич научил своих питомцев прежде всего уважать в себе личность. Колония была преобразована в детский дом № 3. Самых отъявленных великовозрастных бандитов куда-то перевели. Остались обездоленные, с искалеченными судьбами дети. О работе ученика Макаренко знали многие, скоро в детском доме стали появляться оступившиеся, сбившиеся с пути дети известных родителей.
В эти годы Маша впервые поняла, какое счастье, когда о тебе заботятся. Калабалин знал каждого, вникал во все: заглядывал в классы и мастерские, ел с воспитанниками из общего котла, удивлял своими знаниями в сельском хозяйстве, мастерил, показывал, как печь хлеб и сажать цветы. А если случалось, что директор забывал имя воспитанника, то обращался: «Сынок! Дочка!» – и это было очень близко к истине.
У ребят появилась возможность в свободное время заниматься любимым делом. Маша шила не только постельное белье в мастерских, но и юбки себе и подругам, увлеченно читала стихи Лермонтова в кружке художественного слова, рукодельничала. Воспитанники детского дома ставили «Без вины виноватые» А.Н. Островского, пели в хоре, играли на музыкальных инструментах в оркестре, изучали авиацию, занимались художественной гимнастикой и волейболом, а летом отдыхали в Крыму.
Калабалин добился, что в детском доме открыли восьмой, девятый и десятый классы. Маша проучилась в восьмом две четверти, когда Калабалина назначили директором одного из московских детских домов с усиленным режимом. Это было тяжелое расставание. Многие родители решили забрать своих, трудных подростков, не надеясь на нового начальника. Маша тогда дружила с Татьяной Волковой, дочерью директора крупной московской фабрики, попавшей в Барыбино за воровство. Когда она только появилась в детском доме, Семен Афанасьевич попросил Машу помочь Татьяне освоиться. Дружба так связала девушек, что Татьяна отказалась уходить домой без Маши. Семья Волковых удочерила ее. Вместе подруги, ставшие сестрами, каждое утро ездили в школу через всю Москву – со Смоленского бульвара в Сокольники, чтобы видеться с Семеном Афанасьевичем.
Работа в Барыбинском детском доме была налажена, и С.А. Калабалину предложили работать в детском доме № 60, в Сокольниках. Сюда направлялись мальчики, исключенные из московских школ. В этом детском доме Семен Афанасьевич проработал до начала Великой Отечественной войны.
«В первый день войны уехали от меня гостившие в моей семье Задоров (П.П. Архангельский), Голос (И.Г. Колос)… На второй день войныя подал заявление в Сокольнический райком ВКП(б) о зачислении меня в ряды Красной Армии».
Из записок С.А. Калабалина
С.С. Невская,
доктор педагогических наук, ведущий научный сотрудник ФГНУ «Института теории и истории педагогики»
Выдающиеся педагоги XX века: Антон Семенович Макаренко, Семен Афанасьевич и Галина Константиновна Калабалины
Древнегреческий мыслитель Платон писал, что «если воспитатели юношества будут ими лишь по имени, если они будут дурно исполнять свои обязанности, то и последствия будут другие: дурная работа, выходящая из их рук, создает целые поколения невежественных и порочных, которые погубят всю будущность своего отечества».
Русский педагог Л.Н. Модзалевский в третьем издании своего труда «Очерк истории воспитания и обучения с древнейших до наших дней» (1892 г.), («Современное значение педагогики»), ссылаясь на приведенную выше цитату из Платона, сделал заключение, что до подобного убеждения давно дошли на Западе, где гораздо раньше «стали обращать должное внимание на педагогическое дело; где развилась обширная педагогическая литература, выработавшая научные системы; где в настоящее время существует министерство специальных учреждений, посвященных делу предварительного подготовления будущих учителей и воспитателей, и известных под именем «педагогические семинарии» [1, У].
В России, отмечал далее Модзалевский, педагогика преподавалась по Нимейеру. Автор видит в учебнике немецкого ученого много туманных и бесполезных философских умозрений, между тем как «русский ум, по природе своей практический по преимуществу, не принял немцев». Педагогика, по Модзалевскому, есть «система тех научных понятий и технических правил, без знания и применения которых невозможно правильно вести воспитательное дело». Сущность педагогики как прикладной науки состоит из двух сторон: теоретической и практической, причем главную роль играет опыт, приводящий к выводу и обобщению. Затем «следует применение этих обобщений или законов к частным случаям». И, наконец, Модзалевский делает вывод, что настоящий педагог (сверх философских знаний) обладает искусством применения воспитательной теории в практике. Практика не только искусство (в ней главную роль играет бессознательное творчество, фантазия)». «Дети же, будучи человеческими личностями, совсем иной матери, чем глина, краски или звуки, и над детьми едва ли можно фантазировать по одному вдохновению, хотя бы это вдохновение посетили самого образованного и развитого человека (как не изящное искусство, а – как «разумное, своевременное, искусное понимание общих законов и правил к частным случаям, к отдельным индивидуальностям». Педагогическое вдохновение не есть вдохновение артиста, а только то одушевление, та любовь к своему делу и находчивость в нем, какие могут быть присущи и государственному человеку, и механику, и медику. От педагога требуется знание и умение, следовательно, требуется гораздо больше, чем от записного, кабинетного ученого, более чем от артиста, одаренного самым прихотливым творчеством. От педагога требуется и то, и другое, так как знание предполагает научный труд, а уменье – талант и навык. О признании и любви к делу и говорить нечего: ими обусловливается успех во всяком роде деятельности, во всякой специальности. Равномерное соединение этих двух условий – знания и уменья – есть необходимая и главная черта того идеала, приблизиться к которому должен стремиться каждый педагог, если он хочет быть им не по одному имени, а по своей сущности. Полное достижение идеала, конечно, невозможно: это заключается в самом понятии «идеала»; по потребности приближения к нему сознавали и выражали величайшие из исторических представителей педагогики» [1, УП].
