И сейчас «трудные» есть, но причина другая. Причина в том, что мы их делаем такими и не все берутся их переделывать. Вот в чем беда! Не верю, чтобы школа, где учится тысяча человек, с педагогическим коллективом чуть ли не в сто человек, квалифицированным, грамотным коллективом, коллективом высокой культуры и техническим большим оснащением, чтобы она не справилась с каким-нибудь десятком так называемых «трудных» ребят. Или не хотят, или выдохлись наши педагоги, или превратились в служащих с портфелями. А мы не имеем права быть служащими!
Как же это получилось, что так немного было педагогов тогда, в те годы, и беспризорных было очень много, и чуть ли не все «трудные», и все-таки получался результат, из брака делали не брак и ни одного бракованного в результате не оставалось. Если судить по мне, то я – вполне нормальный человек! Но видите, как у нас получается. Я приведу пример. Он, может быть, не совсем подходит для радиозаписи, но его можно вырезать.
Из одного детского дома привозят ко мне лет пять или шесть назад парнишку. В кабинет директора входит дама и еще одна женщина очень крупного калибра, и обе с портфелями. Потом вошла компания – человек семь-восемь. Оказалось, это коллектив пионервожатых. А у дверей стоял мастер трудового обучения – здоровенный дядя с двухпудовыми гирями на концах рук вместо кулаков.
– Вы, Семен Афанасьевич?
– Да.
– Здравствуйте. Ну, Петя, входи сюда. Ты теперь будешь здесь жить. Тебе здесь понравится. Семен Афанасьевич такой хороший человек!
Входит Костя, курчавый, с шельмоватой поволокой в глазах. Посмотрел на завуча – женщину крупного калибра и:
– Ах ты, зараза пузатая! А сказала, что мы на экскурсию поедем! (Далее С.А. Калабалин приводит текст о воспитаннике Косте Ульянове – см.: Воспитание человека, выступление в г. Рязани. – Л.М.)
Что делать? Ждать, пока он и меня «обласкает». Правду вам скажу, вспомнил я, как когда-то Вася Гут, талантливый хлопчик, пришел ко мне. Он был с такой прической, которой сейчас позавидовала бы любая кокетка, и сказал:
– Антон Семенович, выбудете заведующим?
– Да.
– Примите меня к себе.
– Да кто ты такой?
– Что, вы не видите, я живой организм, я Вася Гут, по профессии сапожник, по убеждению махновец.
Мы его приняли вместе с Антоном Семеновичем. По признакам его ремесла он дико сквернословил. И вот Антон Семенович однажды спугнул его, и Вася переродился.
Здесь мне еще хочется поговорить вот о чем. Надо, чтобы вы в какой-то мере следовали Антону Семеновичу, познали свое педагогическое дело, и все время совершенствовались. Не только знали и любили, но ежедневно обогащались.
Мне кажется, что у многих студентов, а может быть, и взрослых, работавших с детьми, пренебрежительное отношение к самой науке педагогике. Правда, это потому, что многие читают ее так, как будто набрали в рот клок немытой шерсти и жуют ее.
Вот и у вас есть товарищ, который сам, очевидно, влюблен в педагогику и вас влюбляет в нее, без такого знания педагогики и педагогического мастерства нечего и ожидать результата! Антон Семенович все время учился. Но вот о чем я хотел бы сказать. У нас все время рядовых учителей и воспитателей как-то нацеливают на такой тонус педагогического языка или поступков, поведения – вроде того, что я слушал недавно у одного кандидата педагогических наук, и мне первый раз в жизни сделалось плохо. Что он говорил! И каким языком! Он говорил, что нельзя на ребенка повышать голос, оскорблять его! Что нельзя впадать в состояние раздражения и гнева! Нельзя ребенка наказывать! Наказание может травмировать ребенка! Если нужно применить какую-нибудь меру наказания, то это наказание не должно вызывать страдания в ребенке, а скорее должно вызвать улыбку на лице. Выходит, что завтра, допустим, заведующего кафедрой за какой-нибудь промах как члена партии вызвали в райком партии и там так его «окунули», что он вышел оттуда и пот вытирает. Остановился и думает: «Выговор с занесением в личное дело!»
Не думаю, что этот человек переживал иначе, если бы с ним случился инфаркт. А вот, представьте, выходит он с заседания райкома и говорит:
– Привет, друзья! Поздравьте, я получил выговор! Ура?
Тогда надо посмотреть, нормальный это человек или нет. Мне, кажется, что нет. Можно и голос повысить, и впасть в состояние раздражения, и даже оскорбить каким-нибудь словом. Но как можно спокойно, с подбором особых, изысканных, интеллигентных слов реагировать на такое явление!
В одной школе в 5-м классе учительница преподает немецкий язык и записывает алфавит или отдельные буквы на доске и говорит:
– Вы пока не пишите в тетрадках, я скажу, когда надо писать.
Но кому-то не терпелось, и он стал писать у себя в тетрадке. И вот ему не видно, учительница заслонила собой то, что написала на доске. И мальчик говорит.
– У, корова! Заступила, и ничего не видно!
Оборачивается учительница и говорит:
– Сережа, разве ты не знаешь, что учителей нельзя называть коровами! Обижайся или нет, но я скажу о тебе классному руководителю. Вызову классного руководителя.
Почему не вызвать директора, ведь он должен быть главным воспитателем! Приходит классный руководитель и говорит:
– Ну, не ожидала я от тебя этого! И отец у тебя хороший, и мать, (причем здесь отец и мать!). Ты должен извиниться.
– Ни за что! Она сама виновата. Она меня расстроила!
– Нет, все равно, я настаиваю, чтобы ты извинился!
– Нет, я не буду извинятся.
– Сережа, не надо волноваться, ты меня уважаешь, любишь?
– Да, вас я уважаю и люблю.
– Ну, ради меня можешь извиниться?
– Ну, хорошо, ради вас извинюсь, – пошел и сказал: – Ну, я вас больше коровой называть не буду!
Вот так мы сами делаем ребят трудными. Вот это и есть школа воспитания «трудных» детей! Что это? Устали мы с вами, или нас поразил микроб равнодушия? Где же страстность, где же отзывчивость? Где мы выполняем заветы Антона Семеновича о том, что мы должны воспитывать всегда и везде, оставаться воспитателями всегда – и дома, и в кино, и на улице, и в трамвае!
В чем же дело? Разве Антон Семенович богаче жил? Он жил и учился 20 часов в сутки, и с нами вместе спал, и сидел. Может быть, кто-нибудь заподозрит из нас, что он больше кушал? Он делал такие вещи. Он выходил и знал, что мыза ним пойдем и, может быть, повторим его. Он, воспитатели и завхоз шли на большую дорогу, а по дороге шли толпы людей из центральных губерний, где был голод. Шли голодные и холодные, и матери прижимали к себе мертвых детей. И наши воспитатели отдавали свой хлеб этим несчастным матерям. Мы тоже отдавали. Мы были голодными, но отдавали свой хлеб. А эти голодающие проходили мимо богатых кулаков, и кулаки им ничего не давали, а только собаками травили.
Но мы иногда по ночам ходили и «занимали» то, что кулаки не давали голодающим. Мне кажется, голод и холод не нарушают нравственности, а еще больше ее куют. И мы знаем, что значит кусок хлеба, которого сегодняшний ребенок имеет в избытке и не знает, что такое голод. А я и сейчас не могу бросить кусочек хлеба. А вы попробуйте насытиться, когда на всю колонию дают одно ведро ячменя и надо сварить из него и первое, и второе. А вы попробуйте поесть такую пищу!
