Антон Семёнович говорил, что процесс воспитания должен проходить естественно и незаметно, подобно тому, как организм дышит. Как я говорил, он никогда не вёл с нами специальных нравоучительных бесед, но разговаривал с нами всегда, когда появлялся конкретный повод.
Расскажу вам один случай. Была у нас в колонии некая, очень нежно оформленная Варюшка, ещё в первой колонии исполнявшая обязанности экономки. Она была одной из первых сотрудниц колонии. Такая приятная старушка (я бы просто расцеловал её в беззубый ротик). Одним словом, очень изящная, нежная старушка. Она просто каким-то чудом попала в качестве обслуживающего персонала к таким детям, какими были мы. И вот она уезжала, уволившись по собственному желанию. Меня вызвал Антон Семёнович (я был тогда командиром конюхов, во втором отряде старшим конюхом). Он сказал мне, что я должен сам отвезти старушку.
– Свези бабушку, да вези осторожненько.
Я подал лошадь, помог бабушке погрузить её вещи, упаковал их, как говорится, и старушку. Всё было очень хорошо. Все ребята провожали старушку, и я поручился, что довезу хорошо. Так оно и было, старушка меня даже поблагодарила – дала что-то вкусное.
Но что же я вижу на другой день? В кабинете у Антона Семёновича сидит эта старушка, оказывается, она вернулась. Мне сделалось плохо. А Антон Семёнович говорит:
– Какая гадость! Обворовали бабушку!
– Как, где обворовали?
– Конечно, наши славные мальчики!..
Пока мы помогали старушке погрузиться, её отдельные вещи перемещались в пазухи хлопцев. Гриша Супрун сознался, что стащил двенадцать серебряных ложечек. Одним словом, обокрали старушку. Отвёз я её опять.
Антон Семёнович назначил товарищеский суд. Председателем был муж одной воспитательницы, которую я очень любил (она живёт и здравствует сейчас в Ленинграде). Заседателями были назначены наши же воспитанники (фамилии всех не помню), в том числе Колос, который сейчас живёт в Хибиногорске. Мне Антон Семёнович сказал:
– Ты будешь защитником, а я прокурором.
Товарищеский суд Антон Семёнович обставил по всем правилам: самая скверная скамья была для преступников, их оказалось пять человек.
Антон Семёнович говорил горячо и просто. Его слова раскалённым углём жгли наши сердца, как тяжёлый камень падали не только на подсудимых, но и на тех, кто был кандидатом на скамью подсудимых.
Дали слово мне как защитнику. Только я начал говорить о снисходительности, как меня перебили:
– Что же ты говоришь, когда сам ступку украл!
Да, так оно и было. Не знаю, зачем мне понадобилась ступка с пестиком? Но сейчас чувствовал я себя так, будто меня самого толкли в этой ступке.
Яркая, красивая речь Антона Семёновича на этом суде запомнилась всем нам на всю жизнь, и с тех пор не могло быть и речи, чтобы кто-нибудь из нас соблазнился когда чужой вещью.
Может быть, я привёл слишком яркий пример, но есть поводы и повседневные, когда можно провести такую убедительную беседу на воспитательную тему. Ведь воспитательная работа – это наше умение привить воспитуемому, вообще людям, общественную мораль, которая делает красивым облик человека, как физический, так и нравственный, создаёт гражданина нашей страны. Мы проводим воспитание в труде, в игре, в должных человеческих отношениях.
На чём строились наши отношения с Антоном Семёновичем? Они строились на доверии, на дружбе, на нашем уважении к нему и друг к другу. Мы так уважали, так любили Антона Семёновича, что нам было стыдно сделать что-нибудь порочащее наше человеческое достоинство, мы боялись предстать перед его столом в положении обвиняемого, причинить ему боль. Это чувство неудобства, возникающее у воспитанников, надо считать самым высшим достижением воспитательного действия. Надо сказать, что Антон Семёнович добивался этого от своих воспитанников мастерски.
Помню такой случай. Это было в 1922-м или в начале 1923 года. Я оказался в состоянии влюблённого. Ведь каждый нормально развивающийся человек должен обязательно влюбиться, причём красиво, головокружительно, вплоть до стихописания. Мне было разрешено ходить на свидания. Это не считалось у нас дурным тоном, чем-то зазорным. Все товарищи знали, что я влюблён, и раза два в неделю уходил на свидания, получая от Антона Семёновича записку:
– Семёну разрешён отпуск до 11 часов вечера.
Я проходил три километра, встречал свою девушку, старался что-то сказать, но как влюблённый больше молчал, вздыхал, ерошил свои волосы, в лучшем случае говорил:
– О, какая хорошая ночь! Или ещё что-нибудь.
Одним словом, возвращался счастливый, взаимно любимый. Антон Семёнович учил меня, как нужно любить, по-настоящему, не по-хамски, осторожно, красиво, оберегать свою любовь, не опошлять своего чувства. Он даже благодарил меня за то, что я ему сознался в своём чувстве, и что одним из первых его воспитанников полюбил. Антон Семёнович видел, что мы – такие же нормальные люди, что никакие невзгоды, даже тюрьма, не вытравили у нас красивого чувства любви. Однажды, возвращаясь с одного из таких свиданий, я забежал к Антону Семёновичу, думая или поиграть с ним в шахматы, или просто поговорить. Вижу, Антон Семёнович сидит какой-то грустный. Спрашиваю:
– Антон Семёнович, что с вами?
И вдруг в ответ:
– Пошёл вон!..
– Антон Семёнович, что с вами?..
– Пошёл вон! Вон пошёл!
Я молчал, не мог никак понять, в чём дело. Надо сказать, что отношения у нас с Антоном Семёновичем были настолько тёплыми и близкими, что Антон Семёнович не стеснялся иногда поделиться с нами своим горем, неприятностями. А тут получается совсем другое. Я сказал Антону Семёновичу, что никуда не пойду, пока не узнаю, чем он встревожен. Сначала он продолжал говорить мне, чтобы я ушёл, чтобы его не трогал. Я спросил, может, я в чём виноват. И тогда он сказал, что я, действительно, виноват.
– Как выживете!.. – сказал он. – Вы опошляете жизнь. Чем занимаются мальчики? Ты знаешь, что они сейчас в спальне играют в карты, друг друга обыграть хотят, а ты тут стоишь, как трусливая сороконожка, и молчишь. Вон отсюда!..
Для меня его слова были настоящим терзанием. Я знал, что они могут играть в карты. И мне была очень горька та правда, которую Антон Семёнович влепил мне в глаза. Эта правда, как топором, ударила меня. Я бросился вон из кабинета, мигом ворвался в спальню и, действительно, застал ту картину, которую мог ожидать: на кровати сидел Супрун с группой мальчиков и играл в карты. С Супруном мы тогда очень дружили. Я подошёл к нему и сказал:
– Гриша, брось играть. Сейчас же бросьте играть!
Супрун начал было бурчать, вот, мол, воспитатель нашёлся, но я продолжал настаивать. Не обошлось, конечно, без потасовки, но кончилось тем, что игра прекратилась и больше в колонии никто никогда в карты не играл. Антон Семёнович считал, что это дело моих рук, но, в действительности, это было дело его души, его сердца. Он умел заставить нас не делать плохого, учил дорожить доверием к нему.
