Мы приходили в колонию в абсолютном большинстве безграмотными или малограмотными. Счастливчик, которому завидовали, был тот, кто имел три-четыре класса церковноприходской школы. Антон Семёнович хотел, чтобы мы духовно росли, обогащались знаниями. Он не упускал ни одного случая, мгновения нашей жизни, чтобы не наполнить нас новыми знаниями. Может, даже несколько парадоксально будет звучать, но, наказывая нас, Антон Семёнович, особенно по отношению к полюбившимся ему воспитанникам, применял такую рыцарскую форму, как «под арест». Сейчас некоторые педагоги морщатся, когда слышат это слово: как это педагог может наказывать своего воспитанника такой мерой, такой офицерской мерой – «под арест». Ой, какая это была типичная мера наказания! Это значило – два, три, а иногда и шесть часов сидеть в кабинете Антона Семёновича на диване и наблюдать, как этот человек работает. Чтобы воспитанник не сидел без дела, Антон Семёнович предлагал ему, находясь «под арестом», читать. Я вот, восседая под этим условным арестом в кабинете Антона Семёновича, перечитал абсолютно всех классиков, спасибо ему за это наказание.
По инициативе Антона Семёновича, конечно, у нас была организована школа. В этой школе мы пребывали не менее шести астрономических часов в сутки, работали 4–6 часов и не уставали. Нас не задавливала ни учеба, ни физический труд. Кроме того, Антон Семёнович создал группу подготовки на рабфаки и по специально подготовленным им программам по всем предметам лично сам проводил занятия с нами. От таких занятий мы также не уставали. Эта группа иногда занималась до 10–12, а иногда и до часу ночи. Мы опять-таки не уставали. Но какое было неуёмное счастье, когда в итоге все 15 человек, готовившиеся для поступления на рабфак, успешно выдержали экзамены в Киеве, Харькове и Шостке. Какая это была исключительно гордая и красивая радость, дать телеграмму Антону Семёновичу, коллективу своих товарищей в колонии, что никто не завалился и все приняты, все являются первокурсниками рабфака!
Можно сейчас найти какое-то оправдание тем ребятам и простить им, что в те тяжкие, далекие годы они вставали на путь проступков и преступлений. Очень уж было много в то время соблазнов в образах всяких бандитских батьков, но самой первой причиной такого падения была борьба за кусок хлеба, если хотите, просто физическая борьба за право жить на земле.
Сейчас нет никаких причин, которые были бы побудителями к проступкам и преступлениям. Чем же объяснить то, что некоторая часть наших детей, и даже молодых людей, впадает в состояние правонарушителей? Я уж и не знаю, чем это собственно объяснить. Возросли что ли потребности? Если тогда была борьба за кусок хлеба, и она могла служить поводом к проступкам, то что же толкает на преступление сейчас? Я хочу иметь золотые часы и свою собственную автомашину и для этого не гнушаюсь никакими средствами, никаким насилием?
Я думаю, что сейчас проступки детей объясняются прежде всего тем, что мы их залюбили, мы не предъявляем к ним более строгих решительных мер, предупреждающих проступки и, наконец, карающих за них. У нас все сводится к собеседованию, к словесным внушениям, то есть к тем мерам, о которых ребята говорят так: «Состоялась очередная басня Крылова». А мера, всякая мера, мера педагогического воздействия, всякая атака, исходящая из сердца и совести педагога, должна оказать какое-то впечатление на правонарушителя. Она должна вызывать хоть какое-нибудь страдание детской души, чтобы ей передавалась хотя бы часть страдания души самого воспитателя.
А ведь мы всегда говорим в очень спокойных тонах, не повышая голоса, не впадая в состояние раздражения и гнева, с оглядкой всегда, как бы не оскорбить словом, словом, которым надо назвать сам проступок и правонарушителя. Зачем мы так делаем? Это неестественно и, наконец, это чуточку попахивает и похоже на равнодушие, какой-то покой. Антон Семёнович говорил и поступал, как говорил. Он говорил нам: я хочу, чтобы вы были такими и жили так, как я вас учу, или чтобы вы были и жили так, как живу я сам, и были такими, как я сам. В достижение этой цели он говорил: на всякий ваш поступок и ошибку я отвечу беспощадной, поражающей, сжигающей атакой, пусть вам будет сейчас неудобно, неловко, корчитесь от этой моей атаки, страдайте. Меня не это сейчас волнует, что вам неудобно, меня другое волнует и заботит. Я хочу быть уверенным, что вы будете порядочными людьми через пять, десять, через сорок лет, что люди, которые будут рядом с вами жить, скажут и вам спасибо за то, что выживете с ними рядом и являетесь их соседями, да и меня не проклянут, вашего воспитателя.
Когда случались проступки, а такие имели место, то Антон Семёнович умел поражать и словом, причем удивительной музыкальной наполненностью этого слова, то шепотом, то каким-то рычащим гневом, то каким-то исключительно высоким накалом, то высокой голосовой октавой и сам голос поражал. Посмотрите на его лицо, его искрящиеся глаза – это неподдельный гнев, возмущение, протест и, если хотите, страдание, страдание его педагогической души.
Скажите мне, дорогие радиослушатели, есть ли на свете нормальный педагог, нормальный родитель, душа которого не корчилась бы в муках родительских за каждого своего ребенка? Нет, нет и нет. Антон Семёнович говорил, что ни одна в мире специальность, если так можно выразиться, ни один в мире рабочий человек, кроме педагога, не имеет такого страстного человеческого права на гнев в качестве средства, эффективного средства воспитателя в атаках на ребячьи проступки. Его сейчас недобрым словом поминают: «Ну, что же это такое, у Антона Семёновича была какая-то система взрывов, допустимо ли это?» Что такое взрыв? Я не думаю, чтобы кто-нибудь себе представлял, как педагог вынимает из бокового или брючного кармана какую-то педагогическую бомбу, бросает и происходит педагогический взрыв. Это же не так.
Взрыв может быть без шума и с шумом, сопровождаемый смехом и гневом и т. д. Часто приводят пример из жизни и деятельности Антона Семёновича в колонии, случай, о котором он сам повествует очень ярко в «Педагогической поэме», – это адресованная Задорову пощёчина, и больше ничего. Да, это был взрыв, человеческий взрыв и протест.
Надо сказать, что, может быть, я занимаю больше времени, чем мне нужно. Да простят меня товарищи из радио, устроители моего выступления. Надо сказать моим дорогим радиослушателям, сделать такое небольшое признание, откровение, за которое меня, очевидно, не осудят. Задорова как такового, как живого образа или прообраза у нас в колонии не было. Задоров – это единственный в «Педагогической поэме» из живых людей собирательный образ. Он списан с двух прототипов. Это сделано для того, чтобы читатель не знал, кому же именно из живых людей, колонистов, адресовались эти благородные пощечины.
Я был пятым по счету, поступившим в колонию из тюрьмы в страшном, разрушенном, безнадежном состоянии, человеческой развалиной. Ясно, что в первые дни своего пребывания в колонии я очень куражился своим отвратительным прошлым. И вот Антон Семёнович наградил меня этими святыми, исцеляющими или исцелившими педагогическими пощечинами, меня, который был физически значительно сильнее его. Но я был покорен тем необыкновенным накалом гнева и духовной силой человека. Я думал, что самое авторитетное на свете – это физическая воловья сила, но моя физическая воловья сила была покорена, поставлена буквально на колени. Взрывом, вспышкой этого огневого человеческого протеста и силой духа человеческого. Вот часть «карабановского», отвратительная часть (а во мне было достаточно гадкого материала, что потом мы самостоятельно увидим еще в поэме). Она была взята для написания первой отрицательной части Задорова, а вторая – положительная и даже некоторые портретные признаки списывались с другого человека, выходца из интеллигентной семьи, абсолютно порядочного хлопца тех лет Павлуши Архангельского. Мы оба живы и я, и Павел Петрович Архангельский, который занимается научной деятельностью. Я занимаюсь воспитанием детей.
