Не отрываясь от заполнения чека, как будто вдруг вспомнив что-то, Антон Семенович обратился ко мне:
– Будь добр, Семен, пойди, пожалуйста, в спальню и принеси мне подушку.
– Есть! А чью подушку принести вам?..
– Да все равно. Но лучше свою, – ответил Антон Семенович.
Уже в дверях мною овладело какое-то чувство тревоги. И очень тихо я спросил:
– А зачем вам подушка, Антон Семенович?
Он спокойно ответил:
– Да, собственно, не мне нужна она, а тебе. Я положу ее вот здесь, на столе, с краю. И когда ты в следующий раз облокотишься, то чтобы не очень мучило твои локоточки.
Я сгорел…
Наконец, чек у меня. Я прямо с порога кабинета взлетел в седло, и встревоженная Мери с места понеслась галопом. А в такт подскокам в седле меня колотила мысль: подушка, подушка… После этого случая не помню, чтобы когда-нибудь я наваливался на стол.
1953 г.
Самый сладкий стакан соленого чая
[16]После утомительной репетиции пьесы А. Толстого «Бунт машин», где я играл Адама, никак не лезли в голову заданные в школе уроки. А школы у нас в детской трудовой колонии имени М. Горького было две: одна – для всех, общая, и другая – для подготовки на рабфак. В этой другой занимались десять колонистов; программу составил сам Макаренко, и по всем предметам занятия проводил только он.
Все хлопцы уже спали на деревянных топчанах с туго набитыми соломою матрацами. Я сидел на лавочке за одним из дощатых столов, которых в спальне стояло несколько, так как она одновременно была и столовой. На столе мигала плошка – не столько светила, сколько коптила и воняла. Дьявольски хотелось спать. Чтобы отогнать сон, я вышел во двор. Тишина. Над миром висел бархатный полог неба, густо утыканный звездами.
Окно в кабинете Антона Семеновича светилось ярким квадратом. Это горела восьмилинейная керосиновая лампа – гордость колонии и завхоза Калины Ивановича, который относился к этой лампе, как к чему-то живому, интеллигентному. Он никому не позволял не только стекло почистить, но и керосином лампу заправить, говоря:
– Вам, паразиты, ничего не стоит раскокать такую красавицу, – хотя повода к таким грустным предположениям просто не было.
А лампа была, действительно, чудесная – хорошо освещала кабинет, придавала ему уют и даже тепло.
Я решил зайти к Антону Семеновичу: может, согласится со мной в шахматы поиграть. Постучал.
– Заходи, заходи, Адам!
Я остолбенел: как он узнал, что это я?
– Добрый вечер, Антон Семенович!
– Здорово, Семен, чего не спишь?
– Я спал бы, так уроки ж надо выучить. А оно не учится, и ничего не лезет в голову, и очи слипаются. А как вы узнали, что это я стучу?
– По голосу.
– Так я ж мовчав!
– «Мовчав». А кто сопел, как буйвол?
Я и дышать перестал, как бы прислушиваясь, не соплю ли я действительно.
– Ладно, Семен, шучу, я просто догадался, что это ты. Говоришь, наука не лезет в голову, так ты решил соблазнять меня – в шахматы? Так?
– Правильно, Антон Семенович, так и подумал.
– Согласен, голубе, проветриться надо. Но в шахматы мы играть не будем, да и поздно уже. Скажу по правде, что-то и мне ничего не лезет в голову, как ты говоришь. То ли я устал, то ли от недоедания, шут его знает, но не лезет. Пойдем, побродим по двору.
– Вот здорово! – воскликнул я радостно. – Идемте!
Антон Семенович погасил восьмилинейку, и мы пошли по двору колонии, нежась в густой и теплой темени ночи. Антон Семенович мечтательно заговорил:
– Пройдет десяток-другой лет, ты станешь выдающимся инженером, отцом большого семейства, а я – старичком…
На мое протестующее движение он махнул рукой:
– Не мешай, Семен. Да… Так будешь инженером, ладно, может, и не очень выдающимся, но честным гражданином и отцом. Я приеду к тебе, ну, допустим, на Дальний Восток или в созданный тобою оазис в Средней Азии, а лучше в Крыму; люблю Крым и кем-то здорово придуманную там природу. Нет, сначала ты приедешь ко мне, так сказать, навестишь старичка.
– Та я с вами никогда не расстанусь! Ну, поучусь и вернусь в колонию.
– Это невозможно, Семен. Учиться надо, многому учиться и многим – всей России надо учиться. Город завертит, закружит тебя – спортом, общественными делами, только гляди, чтобы не упал.
– Не… Не упаду. Точно не упаду.
– И не торопись жениться, хоть парень ты видный.
– Та что вы все про женитьбу! Я никогда не женюсь. Совсем не женюсь.
– Ну, это ты брось. Женишься, Семен, и жениться надо, только по-серьезному. Не на год-два, а на всю жизнь. Ну не дуйся, не буду больше об этом. А вот относительно твоего будущего инженерства и прочего, что-то не знаю: все же инженером ты, пожалуй, не станешь.
– А кем же я стану? Помните, когда везли меня в колонию из тюрьмы, вы тогда сказали: «Черт знает, как мне сейчас торжественно хорошо от сознания, что рядом со мной сидит будущий заведующий колониями»?.. Я тогда со смеху чуть с воза не упал. Так кем же я все-таки буду, Антон Семенович?
– Заведующий колониями, дорогой мой друг.
– Так я ж иду на рабфак сельскохозяйственного института. Вот у Лаптя путевка в педагогический институт, ему и быть заведующим колониями.
– Я прошу тебя, Семен, разговор этот – между нами, и, пожалуйста, не считай меня каким-то хиромантом-предсказателем, судьей, но скажу и про Кольку: не будет он педагогом. А вот Николай Вершнев станет врачом. Боюсь только, что будет здорово выпивать.
– Та вы что, Антон Семенович! Он и капли в рот не берет! И на хлопцев напирает, те его больше остерегаются, чем вас.
– Спасибо за откровенность.
Мне показалось, что Антон Семенович улыбнулся. Через некоторое время он заговорил снова:
– Я тоже думал, что всю жизнь буду учителем в школе – с указочкой, с тетрадочками под мышкой. Каждый день, тысячи дней входить в класс: «Здравствуйте, дети!» А кончился урок: «До свидания, дети!» В перемены или по воскресеньям буду организовывать ребятишек – детей рабочих, пока еще оборванных, босых, голодных… Я чувствую, понимаю, что в новом обществе я должен быть новым учителем – воспитателем. Понимаешь, воспитателем и учителем…
Он умолк, задумался. Я, конечно, тогда больше не понимал, чем понимал.
– Ну, Семен, спасибо за приятное общество. Меня, наверное, мама заждалась.
– Спокойной ночи, Антон Семенович. Теперь, кажется, полезут уроки в голову.
