– Подожди, зайдем ко мне, поможешь мне поужинать.
– Я не голодный. Спасибо.
– Прошу, зайдем. Я уверен, что мама придумала какую-нибудь чудо-кашу. А насчет того, что ты не голодный, прошу не брехать. Все мы пока голодные. Кто в наше время может отказаться от дружеского приглашения на ложку каши?! Пошли…
– А у нас гость, мама! – Антон Семенович поцеловал Татьяну Михайловну. – Чем станем потчевать Семена?
– Кашей. Твоя, Тося, любимая, пшенная, только без масла, – ласково ответила Татьяна Михайловна.
– Чудесно, мамочка, и хорошо, что без масла, пшенная с маслом – какая-то скучная.
– А гречка тоже без масла лучше? – спросил я, подстраиваясь под веселый тон Антона Семеновича.
– Да, голубе, теперь больше идет без масла и гречка. Ладно, садись, Семен!
Татьяна Михайловна поставила перед нами две глиняные миски с горячей рассыпчатой кашей. В нарушение всяких правил этикета я быстро расправился со своей, собрав с донышка миски все до единой зернинки. Татьяна Михайловна подала два стакана чаю, заваренного шиповником, и на розетке крохотные дольки воскоподобного сахара.
– Мама, ты же знаешь, что я на ночь не пью сладкого чая, дай, пожалуйста, сольцы. – Мне показалось, что Татьяна Михайловна недоуменно подняла плечи. На столе появилась деревянная солонка с довольно крупными кристаллами соли, которую, кажется, называют «лизунец». Антон Семенович положил себе в стакан кристаллик и воскликнул:
– Вот это да! Бери, Семен, побольше бери, это настоящее мужское пойло.
Я взял, да сдуру – большой кусок, который еле растворился в стакане.
– Вот это я понимаю – чаище! А сладкий – прихоти дамские, – приговаривал Антон Семенович, как мне показалось, с наслаждением смакуя соленый чай.
– С первым же глотком соленого сиропа, от которого у меня свело рот, в голове мелькнула догадка, в памяти во всех деталях воскрес недавний случай. Я пил и боялся, чтобы не брызнуть смехом и чаем. Антон Семенович неторопливо продолжал чаевничать.
Я раньше, чем он, покончил со своим чаем и сидел, едва сдерживая бурлящий во мне смех.
– Наконец, кончил чаепитие и Антон Семенович:
– Спасибо, мама, за королевский ужин, а тебе, Семен, за компанию. Теперь по хатам. – Антон Семенович поднялся. Вскочил и я:
– Спасибо, Татьяна Михайловна, спасибо, Антон Семенович, за кашу, за чаек и за сегодняшний вечер. Никогда не забуду, как мне было хорошо!
В спальне я стал тормошить колониста Пряничникова:
– Проснись! Да проснись же!..
– А! Что? Ты, Семен? Куда? Зачем?..
– Та никуда. Слушай. Я прошу у тебя прощения. Извини, пожалуйста.
– Да за что извинять-то? – Пряничников глядел на меня выпученными глазами, ничего не понимая.
– Помнишь, дней десять назад ты спросил за завтраком, сладкий ли у меня чай, а я ответил, что вроде бы соленый, хотя он был сладкий. У тебя же он был соленый, потому что это я бросил в твою кружку соль.
– Ну, так что?
– Что, что! Вот прощения прошу. А хочешь, когда будет сахар, стану отдавать тебе свою порцию?
– Я уже и забыл, а он вспомнил и разбудил! Иди спать и мне не мешай.
– Я-то лягу спать, а вот разбуженная моя совесть теперь уже никогда не уснет.
– Кто же ее разбудил, не Антон ли?
– Неважно, кто разбудил. Важно, что она долго дремала и вот, наконец, проснулась…
Сорок лет я работаю воспитателем, но о соленом чае не забываю. А когда доводится рассказывать об этом случае моим воспитанникам, они слушают внимательно, а потом многозначительно замечают: «М-да-а!»
Трудовой долг
Я утверждаю, что у детей и подростков надо решительно и требовательно воспитывать не столько любовь к труду, как это предусмотрено в планах воспитательной работы, а чувство долга по отношению к труду. Ребенок должен и обязан трудиться, а любовь придет не просто к труду, а уже к избранной специальности.
Мне вспоминается такой случай из трудовой жизни колонии имени М. Горького. Весной 1922 года я возглавлял сводный отряд «ВН» – вывозка навоза.
– Ну и вонючий же этот граковский труд! – заметил я подошедшему к нам Антону Семеновичу Макаренко. – Стоишь по колено в этой гадости, а от вони аж ноздри лопаются. Только и радости, что ноги, как в печке, – тепло.
– Да, труд действительно не сладкий. Тяжкий труд. Наломаешь спину, наглотаешься запахов и грязи помесишь, пока, наконец, насладишься ароматом хлеба, – отозвался Антон Семенович.
– Как вспомнишь эту каторгу, так и пряника с медом не захочешь, – откликнулся Ваня Колос, вогнав вилы в сочную кучу навоза.
– Так может, хлопцы, бросим это грязное дело, может, других ребят назначим? – предложил Антон Семенович.
– А другие хлопцы, что, не люди? – вставил Вася Галатенко и продолжал: – А что будем есть, где хлеба возьмем, если не будем копаться в этом навозе.
– Так вот и я думаю, Василь, – сказал Антон Семенович, – придется попачкаться, а уж когда вырастим пшеницу да уберем, да свезем в скирды, да смолотим, да смелем, да напечем пирогов, да сядем за столы – вот тогда и наедимся, и отдохнем, и не забудем, и не проклянем сегодняшний день, а торжественно поклонимся ему. И полюбите вы результат своего труда, а вас полюбят все жители колонии. Так-то, хлопчики, а пока – сколько уже вывезли? Норму выполните, а может и перевыполните?
И пошел Антон Семенович на зов с другого рабочего места.
В первые годы становления колонии мы, воспитанники, а вместе с нами и наши наставники очень много трудились. Заготовка дров в лесу, ремонт зданий, работа в мастерских и особенно большая работа на огородах и полях. Мы понимали, что работа нужна для нашей жизни, для лучшей жизни нашей страны. Мы гордились результатами нашего труда, мы уже сознавали, что наш труд имел государственное значение. В колонии, кроме воспитателей-учителей, завхоза, повара, кастелянши, одной прачки и специалиста-огородника, никого больше не было. Все делали сами колонисты. Со временем, когда сельское хозяйство располагало уже 65 десятинами пахотной земли, обзавелись солидным поголовьем скота. Когда сельское хозяйство стало основным источником нашего материального благополучия и очагом профессионального обучения, в колонию был приглашен талантливый воспитатель и высокой культуры агроном-новатор Н.Э. Фере.
Столярной мастерской, в которой работало много воспитанников, руководил квалифицированный инструктор-белодеревщик. При обучении мы делали для своих нужд несложную мебель: табуретки, скамейки, столы.
В мастерской, в поле и на других объектах мы делали нужные вещи, мы не ждали, что нам их дадут. Мы не нахлебничали. Мы сознавали, что, чем скорее сделаем то, в чем испытывали нужду, тем удобнее будет наша жизнь, уютнее, сытнее. И самая неприятная работа воспринималась, прежде всего, как необходимая, обязательная.
