И вот, товарищи, характеристика классного руководителя. Был еще один изумительнейший документ, которого вообще-то не должно быть в номенклатуре документов в педагогических учреждениях, – протокол педагогического совета по обсуждению Кости Ульянова.
Итак, полноценная педагогическая характеристика на ученика пятого класса средней Можайской школы номер три Ульянова Кости. Рождения 1943 года, 1 апреля. Он почти красивый, плотный, среднего роста, любит читать художественную литературу. В скобках добавлено, любит слушать, когда ему читают. Сам читать не любит. В школе он иногда делает нарушения. Но иногда бывает даже похож на нормального. Когда была елка на Новый год, и выступал директор по радио, он бегал по коридору и выкрикивал, что слушать было нельзя. Говорил, чего там еще эта пьяная морда говорит по радио. Иногда он воровал. В пальто залазил. Завтраки отбирал, украл лыжи. Правда, не в нашей школе, а в соседней. В детском доме говорят, что он курит, пьет водку. Имеет отношения с сомнительной женщиной, приходит после двенадцати часов. Иногда его приводят в органы милиции. Однажды я пришла в класс, чтобы вести урок, вижу, он висит в форточке. Передняя часть его на улице, а задняя в классе.
(Даю вам честное слово! Я это говорю для того, чтобы вы не писали таких характеристик. У нас учителей как раз не учат писать характеристику на воспитанника с описанием его портрета. Важно показать, чем, какими нравственными запахами должна она проявляться. Затем, какая всё-таки есть перспектива в его воспитании. Кем он может быть. Приведите в качестве примера какие-нибудь яркие один-два эпизода. Чаще всего в ней отмечают день рождения, где он родился, что у него есть братик или сестра, он любит ласку, а иногда дерётся и обижает младших, любит читать и слушать, а учиться не любит. И в конце – классный руководитель такой-то Пук.)
Я его спросила:
– Ты чего туда залез? Ты мне мешаешь.
А он мне ответил:
– Я вам не мешаю. Занимайтесь своим делом.
– Я приступила к уроку, думая, что он не будет мешать. Но он стал мешать. Потом он вылез оттуда и разнервничался.
(Слушайте, он разнервничался, а учитель не нервничал!) Побил в шкафу стёкла. Я всегда старалась стоять возле двери, когда он в классе, чтобы он не выскочил. Так он иногда в окно выскакивал. Чтобы ему нельзя было выскочить, я его пересадила на первую парту, так он, вы уж простите меня, пожалуйста, потому что очень хотелось, чтобы вы не встречались с подобным. Он без стыда, что здесь и я, и девочки, и мальчики, занимался онанизмом в присутствии всего класса. Он девочек кусал, щипал и тискал. Я думаю, что он не может оставаться дальше в школе, его надо отправить в другой детский дом или трудовую колонию МВД.
И вот привезли этого мальчика. Я даю вам честное слово, что живу одним чувством на свете, иной жизни у меня нет. Одно есть у меня – безграничная, неуёмная и самая человеческая и чистая любовь к детям. И вот на основании этой любви, настоящей любви, а не наигранной, но любви не такой, сюсюкающей, а любви строгой, любви заботливой требовательности к детям, я не стал копаться в его прошлом – что послужило, какие обстоятельства, какие толчки к тому, что Костя Ульянов стал таким. Я обрушился прямой, лобовой атакой. Причём таким великолепным средством, каким я располагал и располагаю сейчас, – великолепно организованным детским коллективом, состоящим в большинстве своём из таких же, как Костя.
Как нежно наш завхоз Калина Иванович из «Педагогической поэмы» говорил, встретив меня поздно вечером, когда я приехал первый раз в колонию с Антоном Семёновичем. Подслеповато присмотревшись, что Антон Семёнович не один в телеге, он сказал:
– А это что за молодой человек? А, наверное, новый паразит.
Я не протестовал. Я ему сказал:
– Да дед, правильно.
– Не обижайся на старого человека, – сказал Антон Семёнович. – Идите в спальню. Вы, наверное, замёрзли. Там тепло, отогреетесь, и там уже есть пять ваших братьев, таких же, как и вы.
Это он мне «выкал».
И вот этот пацан заканчивает четверть и даже по русскому письменному получает «три». Ни единой двойки. Он подошел ко мне и, чуточку подмаргивая, сказал:
– Семён Афанасьевич, а что будет, если я напишу письмо в тот детский дом.
Так почти сказал – в «тот плохой детский дом», где врут. Я говорю:
– Как хочешь. Но я бы пока не писал.
Вы скажете: так, подождите, но ведь не было произведено никакой атаки на какой-то там порок или концентрированную сумму пороков. Нет. Атака была. Он почувствовал и сориентировался мгновенно, что попал в организованный коллектив. Он понял, что не только не удивит нас ничем, не только не нарушит нашего строя, организационного благополучия, а его просто засмеют. Ни одну девочку, самую махонькую, не ущипнул. Нет. Нормальный абсолютно оказался человек. Атака. Лобовая атака. Иногда теми достоинствами, которыми обладает сам учитель, или теми совершенными инструментами, которые учитель грамотно создал и взял на свое педагогическое, воспитательное вооружение.
Создан коллектив, и коллектив, если хотите, как-то по-особому влияет на новую личность, которая вливается в него, по всем четырём углам дома. Словом, этот человек оказался умным и даже, если хотите, оперативно порядочным, со своим интересом, и встал на свое место. И все стало на свое место. Никаких указанных сексуальных нарушений, отклонений от половой нормы у Кости Ульянова не было.
Дорогие мои друзья, я стою на этих позициях в течение тридцати четырёх лет, чтобы, прежде всего, создать такие необыкновенно мягкие для ребенка условия, чтобы он не ощущал каких-то там страданий, переживаний нравственных и физических. Он должен почувствовать к себе уважение. Люди здесь, заботясь о ребенке, предъявляют ему требования. Принимай участие в равноправной нашей жизни. Люди здесь хотят тебя сделать человеком и имеют на этот счёт определенные соображения. Антон Семёнович, например, поступал так: где-то, на какой-то доске или полотне он рисовал человека. Вот Карабанов Семён, который сейчас перед вами, это какой-то пока что только осколок, глыба, какая-то масса. Глыба, пожалуй, уже засохшей глины. Ее надо размочить и сделать из нее такого-то человека. Через двадцать, быть может, пятнадцать лет будет Семён Карабанов – Семёном Афанасьевичем, гражданином! Калабалиным! И как бы не вытворялся этот Карабанов, он очень нежной мужской хваткой взял его за руку и повёл к этому нарисованному человеческому образу. И было мне подчас неприятно, как Антон Семёнович меня вел, ой, как подчас было неприятно! Он говорил так:
– Это неважно, что тебе сейчас неприятно. Важно, чтобы тебе было потом приятно. И чтобы людям было приятно, которые будут с тобой жить.
А это, конечно, друзья мои, можно делать, но только при наличии святой человеческой любви к тому делу, которое вы делаете.
Воспитывая детей, надо любить не только дело воспитания, но и их самих. Антона Семёновича как-то спросили:
– Скажите, пожалуйста, трудное ли это дело – воспитывать детей, особенно перевоспитывать?
