И они пошли. Встали у порога.
– В чем дело? Вы, кажется, должны пахать?
– Мы пахали, а Калина Иванович послал к вам.
– Зачем?
– Сказал, что мы дрались.
– Но вы же не дрались?
– Ну, да, Антон Семенович, не дрались.
– Семен, позови мне Калину Ивановича. Я его поставлю на место. Это безобразие – срывать людей с работы, наговаривать на них!
– Не надо звать Калину Ивановича, – сказал Приходько.
– Почему?
– Да было дело…
– Какое?
– Понадавали мы друг другу…
– Значит, было… Эх, вы! Кто вы такие? Кто?
– Колонисты…
– Нет, не колонисты.
– Ну, он – Васька, я – Ванька…
– Нет. Кто на самом деле?
Тут мы уже ничего не понимали.
– Раз мы пахали, так мы – пахари, – догадался Приходько.
– Выживете под одной крышей, сидите за одним столом и один кусок хлеба едите. Кто же вы?
– Мы любим друг друга.
– Вот это хорошо. По-настоящему любите?
– Да, конечно. Васька, правда?
– Честное слово, я тебя, Ванька, люблю.
– Тогда целуйтесь и уходите.
– Антон Семенович! Накажите как-нибудь иначе…
– Как? Братский поцелуй – это наказание? Если я вечером поцелую любимую маму, это разве наказание? Любимую девушку поцеловать – наказание?
– Да нет… Конечно, не наказание.
– Целуйтесь, иначе я вас начну целовать.
Галатенко первым развернулся и влепил в правое ухо Приходько поцелуй. А у него было чем целовать: губы такие мясистые, похожие на вывернутые детские галоши. Приходько ответил холодным поцелуем. А мы хохочем.
– Теперь, братья, идите.
После этого, как только кто-нибудь хватал другого за грудки, третий ехидно говорил:
– Наверное, целоваться захотели!
И их, как ветром, разбрасывало.
Месяца через полтора Калина Иванович зашел к Антону Семеновичу и сказал:
– Ты бы пожалел их, паразитов. Ходят они какие-то скучные. То, бывало, понабивают друг другу морды, поразвлекаются…
Антон Семенович собрал нас и… разрешил нам драться.
– В колонии неудобно, учреждение все-таки, – сказал он. – Я облюбовал местечко… Дикое место, в северо-западном направлении, верстах в пятнадцати от колонии. Как кому захочется драться, скажите воспитателю. Вам разрешат, и идите, пожалуйста, деритесь. Но никто ни разу этим разрешением не воспользовался. Спокойно стало.
1970 г.
Помоги тем, кто тебя воспитывает
[21]
Я недавно встречался в Доме литераторов с профессором одного из американских университетов, который прилетел в Советский Союз, чтобы позаимствовать опыт наших школ и других детских учреждений. Он смотрел на меня с изумлением. Должно быть, я казался ему каким-то подопытным кроликом, сошедшим со страниц «Педагогической поэмы». Ведь в Америке говорят, что фигура Карабанова – это коммунистическая пропаганда. Но вы не американцы, а русские люди, и можете меня ощупать, чтобы убедиться, что перед вами живой человек.
Я всегда с удовольствием делюсь своими воспоминаниями с такими людьми, как вы. Мне хочется пробудить у вас уважение к воспитателям. Воспитатели – это люди высокого призвания. Их имя надо писать с большой буквы. Тревоги и переживания за ваши судьбы не дают им покоя! Они верят, что в каждом из вас есть хорошее начало, и, не щадя сил, работают над тем, чтобы развивать и совершенствовать его.
Помню, как брал меня из тюрьмы Антон Семёнович Макаренко. Начальник тюрьмы предупредил его, что я – человек «трудный», и если уж брать меня в детскую колонию, то только после того, как там наладится жизнь и установится твёрдый порядок. Он требовал везти меня из тюрьмы обязательно под конвоем. Но Макаренко уже, видно, познакомился с моим личным делом, представил себе, что я – человек с признаками гордости, достоинства, хотя и мальчишеского, и решил не прибегать к конвоированию. Когда он вёз меня в колонию, мы были с ним один на один…
Он добивался, чтобы мы, воспитанники, верили ему. Как-то в первые дни становления колонии Антон Семёнович сказал (передаю, конечно, его мысль своими словами):
– Чёрт с вами, что вы – воры, босяки, бандиты, грабители, карманники… Важно, что вы люди, и не прикидывайтесь, не пытайтесь убивать в себе человека, не забывайте его высокого назначения в жизни. Быть человеком – большая квалификация. Важно, чтобы вы поверили мне тоже как человеку и помогли воспитывать вас.
А мы хихикали и говорили, что мы не институтки. Тогда Макаренко сказал, что нас много, а он один. Нас уже тридцать человек, а будет сто двадцать, шестьсот! Мы можем разобрать его по кускам и растаскать. Конечно, ничего не получится, если он один попытается воспитывать. И мы понимали, что он говорил правду.
– А если вы будете помогать мне… – продолжал Антон Семёнович. – О! Тогда получится большое дело. Я как педагог возьму педагогическую мочалку, специально пожёстче, и буду смывать с вас дурь, всю ту паскудную накипь, которая дала такой отвратительный рисунок. Конечно, это неприятно для вас, заставляет страдать. Но ничего не поделаешь: надо потерпеть. Этой помощи я у вас и прошу, потому что вижу, какими вы будете через десять-пятнадцать лет. Будет каждый из вас таким человеком, что сосед не станет запираться от него. Напротив, он скажет спасибо за то, что выживете с ним. И скажет спасибо тому, кто сделал вас таким человеком.
Мы поверили Антону Семёновичу и благодаря этому поверили в себя.
Ещё по дороге из тюрьмы в колонию, а она находилась в семи километрах от Полтавы, удивил меня Макаренко. Ехали мы с ним вдвоём на телеге. Тёмный, тёмный вечер. И вдруг Антон Семёнович расхохотался. Я стал посматривать на него диковато. С чего это, думаю, хохочет человек на всю степь?
– Переживаю, – сказал он мне. – Переживаю исключительно торжественные минуты от сознания того, что рядом со мной сидит будущий заведующий детскими колониями.
Я оглянулся: где же тут заведующий колониями?
– Не крути головой, чертило, – ласково сказал Антон Семёнович. – Это ты и есть будущий заведующий.
Тут уж расхохотался и я. Уму непостижимо: я босяк – и вдруг заведующий колониями! Да я вообще не думал, что буду жить на свете!
Но, посмотрите, какими пророческими оказались слова Макаренко, вот уже 35 лет как я заведую различными детскими колониями и домами. Работал в системе Министерства внутренних дел, а теперь в Министерстве просвещения.
