За 35 лет на собственном опыте я убедился, что в природе нет неисправимых людей. Нужно только время – для одного больше, для другого меньше. Но, создав необходимые условия, любого человека, одержимого какими-то пороками, можно исправить и перевоспитать. Какими бы отвратительными микробами ни был поражён этот человек, его можно вылечить от пьянства и воровства, от картёжной игры и разврата, от тунеядства и лени. При этом очень важно, чтобы сам человек захотел излечиться. А если у него силы воли маловато, пусть поможет ему не только квалифицированный и ответственный работник воспитательного учреждения, но и его товарищ.
Все вы, вероятно, помните по «Педагогической поэме» Гришу Буруна, который попал к нам в колонию за «мокрое дело». Могу сказать, что он, наверное, погиб бы, если бы я как друг не помог ему.
Гриша Бурун – выходец из воровской семьи. Дед его был вором, бабка – воровка, отец и мать – воры, сестра – проститутка, братья доворовались до того, что один у другого жену украл. Гриша считал, что если люди не воруют, то они ненормальные. Свои первые дни в колонии он ознаменовал тем, что украл у Антона Семёновича все деньги, предназначенные на ремонт, наше питание и зарплату обслуживающему персоналу. Потом он дал слово (хлопцы немало потрудились для этого), что больше воровать не будет. И, действительно, больше не воровал ни денег, ни продуктов. Но зато стал играть в карты. А карты – это тоже страшный порок, который разрушает человека морально и физически.
Вы спросите: как это физически? Был у меня один воспитанник. Его привезли в колонию, которой я руководил, из киевской тюрьмы. Красивенький четырнадцатилетний мальчик, но слепой на один глаз. Вместо глаза – свежая рана. Я не стал расспрашивать его. Он сам через некоторое время, когда поверил мне как человеку, рассказал свою историю. Оказывается, играл он в карты на киевском базаре, проиграл все деньги, одежду. Банковавший предложил ему заложить самого себя, но он не согласился. Сказал:
– Я поставлю глаз, выиграю – вернёте мне одежду, проиграю – ваше счастье.
Проиграл, банковавший сказал:
– Не хочу колоть, боюсь.
Тогда он сам взял булавку и выколол себе глаз. Хорошо, что природа наделила его музыкальными способностями. Теперь он играет в оркестре украинского радиокомитета.
Но возвращаюсь к Грише Буруну. Итак, он стал играть в карты. Время было голодное, в стране царила разруха, свирепствовал тиф.
Большие людские потоки устремились из центров России на Украину, за хлебом. Шли матери с голодными детьми. И бывало, спохватится какая-нибудь мать и начнёт голосить от ужаса и горя: голодный ребёнок уснул вечным сном у неё на руках. А нас советская власть кормила из неприкосновенных воинских запасов. Пайки были небольшими, и Гриша Бурун играл в карты, чтобы запастись пищей. Были ребята, которые проигрывали ему свои пайки на три, пять, семь дней вперёд. Расплачивались главным образом сахаром, который нам выдавали на руки. Бурун объедался, а некоторые ребята доходили до дистрофии.
Антон Семёнович видел, что в колонии происходит что-то неладное, но что именно, никак не мог понять. Потом догадался – картёжная игра! Но кто играет? Хлопцы молчат. А уж те, кто проигрался, и вовсе прикусили язык.
Я очень дружил с Буруном, но сдружился и с Антоном Семёновичем. Он доверял мне ездить в банк и получать деньги. Доставка денег в колонию была небезопасным делом. На загородных дорогах орудовали бандиты. Антона Семёновича они, несомненно, прихлопнули бы, но я для них был «своим», меня не трогали.
Помню, какое неприятное чувство неловкости переживал я, когда Макаренко впервые повёз меня в банк, чтобы показать, где надо получать деньги, в какое окошко обращаться. Хотелось сказать ему:
– Не затрудняйте себя объяснениями, я уже не раз бывал в банке. Но я ничего не говорил: пусть думает, что я ничего не знаю…
И вот однажды я пришёл к Антону Семёновичу в кабинет, чтобы узнать, нет ли каких-нибудь заданий на завтра: я в колонии был ещё и конюхом. Но Антон Семёнович встретил меня мрачно. Впервые я видел его таким расстроенным, почерневшим, поникшим.
– Что с вами? Не заболели ли, Антон Семёнович?
– О! Мечтаю об этом. Пусть хоть тифозные черти унесут меня от вас. Вы же не люди. Вы звери. А может быть, ещё хуже зверей. Волк волка, лев льва не ест, а вы поедаете друг друга…
Я обиделся. Разве я кого-нибудь съел? За что он меня укоряет. А он ещё пуще набросился на меня:
– Ты не съел? А разве ты не видишь, что в колонии идёт картёжная игра, игра, которая всех раздевает? Что ты сделал, чтобы спасти товарищей? Тебе дела до них нет. Ты не в карты играешь, а в любовь, в чистоту. А дрянь ты, пожалуй, самая худшая. Вон! Видеть тебя не могу…
Я выскочил из кабинета, но не оскорбился. Понимал, что Макаренко страдает. Ведь он ночей не досыпал, корчился в муках за нас. Все думал, на какой тройке к нам подъехать, к тому или иному колонисту, чтобы сделать из него человека.
«Нет, Антон, ц прекращу твои страдания. Больше в карты у нас играть не будут!», – поклялся я сам себе и бросился в спальню, а там, на кровати, сидел, как удав, Бурун и раздавал карты мальчишкам.
– Гриша, – говорю я, – перестань играть.
– А что? Антон идёт?
– Нет, Антон не идёт, но он очень страдает.
– А чего ему страдать? Я ведь не с ним играю…
– Потому и страдает, что не его обыгрываешь, а хлопцев. Неужели не понял ещё? Посмотри, хлопцы какие худые, а ты отожрался. Если ты мне друг, то никогда больше не будешь играть в карты.
Бурун усмехнулся. Смотри, мол, перевоспитывать меня взялся. Я рассвирепел, выхватил у мальчишек карты и разорвал их. Дело прошлое, но крепко тогда мы схлестнулись с Буруном: у обоих скулы трещали. Потом Гриша понял, что был неправ, стал мягче.
– Прости тем, у кого выиграл, – потребовал я. – Раздай сахар, что у тебя под подушкой.
Бурун достал наволочку, в которой было не меньше пуда сахара, и стал раздавать. Проснулись и те, кто не играл с ним. Он и им дал по жмене. Наелись мы в тот вечер сахару вволю. И стало у нас в колонии тихо, празднично, а на душе у каждого – чисто, спокойно. Так бывает в семейном доме по субботам, когда люди вымоются, а мать пирогов напечёт…
Мы с Гришей в ту ночь легли спать вместе на одной кровати, но не спали, думали об Антоне, о нашей жизни и нашей дружбе. Больше Гриша никогда в карты не садился играть. И мне кажется, что я спас его от гибели. Это, по-моему, и называется – помогать воспитателю. Но дело не только в помощи воспитателю. Хорошо, когда один человек может сказать другому:
– Люблю тебя как друг, потому и требую: не делай гадости!
Вопрос: «Если коротко, в двух словах, что такое метод Макаренко?»
