Врач согласно кивнул головою. Юра сидел вначале довольно равнодушно, но когда услыхал, что лечение будет проходить в кабинете, как-то сразу сник, отяжелел, зарделся краской и тихо-тихо выдавил из себя:
– Семен Афанасьевич, я больше никогда на уроках не буду спать.
– Так ты и на уроках спишь? Я этого не знал.
– Это уже тревожные симптомы, – отозвался врач, – я согласен с вами, Семен Афанасьевич, и если нужно, то я и сам посижу несколько выходных у постели больного. Для меня это интересный, с чисто медицинской точки зрения, случай. А вдруг тут есть признаки летаргического явления? А может, лучше сразу в больницу положить? – предложил врач.
– Ну, зачем же сразу в больницу. Это может травмировать парня. Попытаемся в своих, домашних условиях, а потом видно будет.
Мне почудилось, что больница больше бы устроила Юрия, чем кабинет. Я поблагодарил врача и Валерия за участие в «операции» и предложил им быть свободными. Валерия просил обеспечить возможную тишину в коридорах. Сделал постель на диване и предложил Юре ложиться. Юра взмолился:
– Вот клянусь, никогда не буду придуриваться, что вроде сплю в школе.
– Придуриваться? Ну, это ты брось. Как это можно прикинуться спящим – чепуха, ложись!
Юра медлит. Придав голосу звук стали, я повторил:
– Л-о-ж-и-с-ь! Положу!
Юра лег. Я прикрыл его одеялом и вышел из кабинета.
Вернувшись через час, я застал Юру спящим. Я работал за столом, а он спал рядом на диване. Оказалось, однако, дня было достаточно для полного выздоровления.
Как-то, дней через десять, завуч школы спросила у меня:
– Что вы сделали с Юрой? Не спит и отличается рабочей активностью на уроках.
– Просто подлечили парня. Поправили! – ответил я.
1968 г.
Самая важная специальности
К моему сожалению, я не учился в педагогическом вузе, а закончил инженерно-мелиоративный институт. Но я считаю, что при желании воспитателем может быть каждый человек, который овладеет педагогическими знаниями и умениями. Педагогику я очень люблю. Любовь эту я унаследовал от Антона Семёновича Макаренко. Некоторые считают, что Макаренко неприязненно относился к педагогике, но это неверно: он неприязненно относился не к педагогике, а к отдельным «толкователям» её, которые такую преподают «педагогику» и так подают её, что сразу же пропадает вкус, пропадает любовь к науке. Я как-то слушал одного оратора, который говорил о красоте украинского языка, о красоте русского языка, но говорил он так, как будто набрал полный рот немытой шерсти и жевал её. Вот так иногда подают педагогику.
Я очень хорошо знаю Антона Семёновича не только как воспитателя, но и как учителя.
Мы, первые воспитанники, вступили в колонию малограмотными и чудовищно невежественными подростками от 12 до 20 лет. Несмотря на это, Антон Семёнович ухитрился за два года подготовить нас к поступлению на рабфак. Это, несомненно, нужно отнести за счёт удивительного мастерства его и двух воспитательниц – Лидии Николаевны и Елизаветы Фёдоровны.
Кроме четырёх-пяти часов работы в школе, такого же количества времени в мастерской или в поле, Антон Семёнович с группой воспитанников, которых готовил к поступлению на рабфак, занимался ещё по четыре часа в день дополнительно. Всё это – не считая большой работы по самообслуживанию в колонии.
И вот так, усталые, но всегда сытые, мы сидели вечерами на кроватях и при свете каганцев готовились к поступлению на рабфак. Знаете ли вы, что такое каганец? В разбитом черепке горело вонючее масло – вот и каганец. Не очень хорошее освещение, но Антон Семёнович умел так излагать предмет, так увлекал нас, выходя далеко за рамки учебника, что учёба не была для нас обузой, это были чуть ли не спортивные, весьма увлекательные занятия. Все мы были взрослыми людьми, и Антон Семёнович иногда не стеснялся говорить в таком тоне:
– Красивый ты, Семён, и стройный, но дурак невероятный. И так он произносил эти слова, что я не обижался, и серьёзно спрашивал:
– А что нужно делать, чтобы не быть дураком?
– Нужно учиться.
– Так я же учусь.
– Нужно не просто «учиться», а учиться буквально каждую минуту и на каждом метре нашей необъятной земли. Нужно уметь читать. Вот прочитай мне такую-то книгу и расскажи то, что прочитал.
Я рассказывал, но оказывалось, что я, действительно, не умею читать.
Антон Семёнович не просто учил нас, а учил читать, видеть, понимать – учил учиться. Зажёг он в нас жажду к знаниям – спасибо ему за это великое!
Осилив поистине невероятную академическую нагрузку, мы подготовились к поступлению на рабфак. Мы понимали, что не одни испытываем тяжесть этой нагрузки, терпим лишения в смысле полного отсутствия свободного времени, но и Антон Семёнович был страшно перегружен, и благодаря счастливому стечению обстоятельств мы стали участниками его педагогического подвига, совершаемого изо дня в день без какой-либо рисовки или позы.
Макаренко в то время преподавал историю, русский язык, немецкий язык, рисование, черчение, математику и музыку. Он рисовал хорошо. Я помню прекрасный портрет девочки его работы, который в настоящее время находится в мемориальном музее.
А теперь расскажу такой случай.
В 1935 году по заданию Макаренко я организовал в Виннице колонию рецидивистов – каждый из ребят имел не менее трёх-четырёх судимостей. К 1937 году колония уже отличалась исключительной организованностью, «мажором» макаренковского звучания, тона. Было своё производство, а работали в колонии три воспитателя, не считая учителей школы. Был у нас великолепный духовой оркестр на 64 инструмента, играли классические вещи.
Вышел я как-то во двор и слышу: со стороны парка плывут звуки похоронного марша. Должен сказать, что наш оркестр так хорошо себя зарекомендовал, что его часто приглашали на похороны. Я пошёл в том направлении, откуда слышалась музыка. Оркестранты настолько увлеклись, что даже не заметили моего появления. Я подошёл и увидел, что под большой ивой группа ребят что-то делает, а в центре, на возвышении, стоял воспитанник Лира. Этот Лира, начисто лишённый ораторского дара, вдруг заговорил, да как!
– Дорогие ребята и вообще пацаны! Я как посмотрю на этот бездыханный труп, так вся душа дрожит и аж сердце кровью обливается. Но вообще давайте скорее закапывать, чтобыне наскочил Семён.
Мне стало страшно: может быть, они ухлопали кого-то из ребят, закопают и скажут, что убежал. Я решил заявить о себе. Так тихо, грустно прошу:
– Товарищи, разрешите мне слово.
Подошёл к пню, который служил трибуной Лире, и увидел такую картинку. Стоит гроб, сделанный по всем правилам гробостроительной техники, даже отделанный рюшем из марли. В гробу лежала собака. Посмотрел я на ребят, а у них глаза, как у тоскующего быка. Что хотите, то и делайте с ними. И тут я понял, что вся эта история затеяна ими потому, что они давно не играли по-настоящему. Они познали многое: что такое разврат, лишения, поножовщина, тюрьма, но они прошли мимо неповторимого творческого периода, когда дети сами выбирают для себя игры. А тут вдруг прорвало – они решили оформить в такую игру гибель любимой собаки. При каких-то обстоятельствах эта собака, неизвестно откуда попавшая к нам, погибла. Её все в колонии любили. Ребята выкопали яму и хотели её туда уложить, но потом решили, что так неинтересно. Сделали прекрасный гроб, всё приготовили, как полагается…
