И вот со мной произошло такое странное «педагогическое замыкание». Отстранив Лиру, я вскочил на пень и произнёс речь:
– Как же мы – 300 человек – не могли уберечь драгоценную для нас жизнь этого пёсика, нашего незабвенного Бобика! Давайте же все траурно гавкнем над его могилой.
Ни один не «гавкнул». И только один, удивительно у нас «способный» мальчик, около 20 лет, из которых большую половину он успешно провёл в первом классе, раскрыл было рот, но его остановили. Уже после похорон я решил несколько растормошить ребят:
– Любовь к животным очень хорошая черта, но даже помещики не хоронили так своих собак, не отпевали их траурными мелодиями Бетховена – это уже не хорошо. Ведь может так случиться, что я завтра умру. И вы будете этот похоронный марш играть на моей могиле?
Тогда этот «способный» мальчик из первого класса сказал:
– Нет, мы для вас другой марш сыграем.
Когда я рассказал этот эпизод Антону Семёновичу, он здорово хохотал и сказал, что всё прекрасно получилось.
Ребята ждали моего гнева, готовы были воспринять любой мой протест в форме какой-то кары, а я совершенно неожиданно для них включился в их игру. А чтобы включиться, надо и серьёзно относиться к игре, и иметь какое-то чувство юмора.
Макаренко считал, что если в природе можно насчитать миллион неожиданных ситуаций, то мер воздействия, решения их должно быть два миллиона. И у него было два миллиона мер воздействия. За 19 лет жизни рядом с ним я не знаю случая, чтобы он повторился.
Самым эффективным средством передачи мастерства молодым было, как мне кажется, то, что Антон Семёнович каждое своё рабочее мгновение освещал ярким примером – призывом.
Иные призывают, поучают жить красиво, общественно красиво, но не убеждают в этом своим личным примером. Это не наука, а ханжество. Макаренко всё делил с нами.
…В феврале 1921 года все наши воспитанники (30 человек) заболели тифозным сгустком (сыпной, брюшной, возвратный тиф). Не заболели только Антон Семёнович, завхоз Калина Иванович, воспитательница Елизавета Фёдоровна, я и конь. Малыши и хлопцы лежали в холодных спальнях, голодные. Мы с Антоном Семёновичем и Калиной Ивановичем пилили дрова, топили печи, помогали Елизавете Фёдоровне готовить пищу. Елизавета Фёдоровна и врачевала. Вечерами Антон Семенович развлекал больных чтением, рассказами и мечтами.
Когда все здоровые расходились, Антон Семёнович подходил к каждому, кого ободрит словом, кому улыбнётся, на ком поправит одеяло, а к отдельным, застывшим в тифозном беспамятстве, ложился, чтобы своим телом отогреть, то же делал и я. С ним же возили наших тифозников в полтавские тифозные бараки, решительно требовали от врачей обязательного излечения. Антон Семёнович был уверен, что ни один колонист не умрёт. А все были уверены, что выздоровели только потому, что так очень хотел Антон Семёнович.
Это ли не передача опыта? Это ли не воспитание самим собою?
Таким он был, таким он оставался всю свою жизнь. Таким он остаётся и теперь – после своей физической смерти – в своих делах, думах и книгах.
Он обладал самой нужной «специальностью» – он был настоящим человеком. Он был «человечищем, и как раз из таких, в каких Русь нуждается», – так говорил A.M. Горький о Макаренко.
Как-то в субботу в кабинет ко мне вошла молоденькая девушка. На ней ещё без первых помятин костюм, свеженький треугольник нежно-белой блузки, приятная белизна шеи, на которой как-то встревоженно вертелась красивая голова. В руке портфель. Наверно, выпускница педучилища, – догадываюсь я.
– Вы – Семён Афанасьевич?
– Я. Садитесь, пожалуйста.
– Спасибо.
– Я слушаю вас.
– Вы меня не знаете, а я вас знаю. Вы выступали у нас во втором педучилище.
– Очень приятно. Значит, и я вас знаю, так, немножечко.
– Меня зовут Валя. Я к вам пришла… Я должна вам всё рассказать… Вы только не смейтесь. Вы нам говорили у нас, что к вам можно прийти посоветоваться.
– Вот и хорошо сделали, что пришли. Обещаю не смеяться, даже если смешное расскажете. Итак, слушаю.
– Ну вот. После окончания училища меня направили в 3-й класс в мужскую школу. И мне сказали, что этот класс трудный, там есть, знаете, переростки, и что там уже несколько учителей поменяли. Страшно мне сделалось. Но согласилась. А теперь, наверное, если узнают, так из школы выгонят.
– А что, если узнают?
– А что я свистнула в классе.
– Интересно. Рассказывайте.
– Пошла я, значит, на первый урок. Очень хорошо подготовилась к уроку. Ну, конечно, во всё лучшее оделась, как сейчас. Вошла в класс. Ребята встали. Я поздоровалась, ребята довольно дружно ответили. Сделали перекличку, и я начала урок. Сидели довольно нормально. А потом стало как-то очень тихо. Я как раз выписывала столбик упражнений на доске и стояла к классу спиной. И вдруг – резкий свист. Я обмерла, еле-еле повернулась. А они все сидят, так невинно глядят на меня. А меня, между прочим, предупреждали, что какой-то хулиган в классе свистит, и никак не узнают – кто.
Учителя предупреждали класс, что пока не узнаем, кто свистит, к вам никто из учителей не пойдёт. Вот и я подумала, а не заявить ли и мне им, что, мол, пока не скажете, кто свистел, урока продолжать не буду или уйду…
Я же их ещё не знаю. А, может быть, кто свистит, делает это с общего согласия класса. И знаете, Семен Афанасьевич, как-то неожиданно для себя я вдруг сказала:
– Тут кто-то свистнул. Но разве это свист, писк какой-то. Я, ребята, прежде чем стать учительницей, жила в селе. Приходилось пасти корову. Вместе с ребятами гоняли скотину в лес. И коровы плутали, и мы плутали. А лес наполнялся прямо богатырским призывным свистом. Здорово у нас в селе ребята свистели. И меня научили. Если уж свистеть, так вот так надо…
И я заложила четыре пальца в рот и так свистнула, аж они все как-то вытянулись. А потом я продолжала урок. Сейчас переживаю, всё думаю, что мне теперь делать, Семён Афанасьевич?
– Мне кажется, что больше ничего делать не надо. Как ребята, свистят?
– Да нет. Вот неделя прошла, и, знаете, ни единого замечания.
– А сегодня, когда шла в школу, ко мне на улице подбежал мальчик из класса, схватил меня за руку и сквозь слёзы, не то сердито, не то с какой-то мольбой, стал быстро-быстро говорить:
– Вот, честное слово, никогда, никогда больше не буду свистеть. Это же я свистнул на уроке, простите меня.
– Да ты что? Вот и хорошо, что не будешь, то есть в классе не будешь. Успокойся. Я же свистнула, и вы все должны простить меня.
– Э-э, так это вы… – только и сказал.
И, знаете, Семён Афанасьевич, ребята как-то особенно внимательны ко мне стали, я бы сказала, нежны со мною.
