Возвращаясь к терминологии методологии мышления, можно сказать и так: граница действительной реальности и мира интеллектуальной функции умозрительна, она видится нам, наблюдающим эту границу из своего индивидуального мира интеллектуальной функции, поскольку мы наделены этим статусом: «тот, кто строит представления о реальности». То есть мы не можем видеть реальность как таковую (мы всегда будем иметь дело со своими представлениями о реальности), но мы при этом находимся в реальности, то есть наш контакт с реальностью, если так можно выразиться, на самом деле никогда не прерывается. Более того, мы и есть эта реальность – главное не смотреться в зеркало, в котором мы обнаруживаем симулякры реальности (наши представления), обусловленные нашими целевыми установками.
Впрочем, невозможность представлять реальность («видеть реальность») не означает отсутствие возможности специфическим образом ее думать, в чем, собственно, и заключается суть методологии мышления. Людвиг Витгенштейн говорит, что «мир» состоит из «фактов», а «факты» – суть все возможные отношения вещей (объектов, предметов). Поэтому, если мы намерены думать «мир» (реальность), то думать нам надлежит не вещи, не объекты, не предметы (то есть интеллектуальные объекты), а отношения вещей – то, что в некотором смысле есть между этими вещами
[23]. И да, если думать отношения вещей – «факты» самой интеллектуальной функции, а не вещи как таковые (интеллектуальные объекты), то, конечно, естественные для такой ситуации противоречия и сложности уже не являются непреодолимыми.
Проблема «многих реальностей» обусловлена тем, что мы в своем сознании подменяем само наше мышление как таковое (работу интеллектуальной функции) его продуктами, результатами этого мышления (интеллектуальными объектами). Мы, можно сказать, пропускаем процесс нашего мышления, не замечаем его и сразу вытаскиваем на поверхность осознания результат работы интеллектуальной функции. Но этот результат всегда уже есть некое представление, карта территории, а не реальность. Последняя открывается нам только в отношении вещей – «фактами», которые нам и надлежит думать (где «думать» есть непосредственная работа интеллектуальной функции, а не типичная для таких ситуаций интеллектуализация – объяснение непонятного понятным).
Так что все приведенные примеры, конечно, не служат цели создать у читателя представление о том, что такое реальность, или, иначе говоря, о том, «что происходит на самом деле». Это и невозможно, такого представления – о том, что происходит на самом деле, – не существует, а всякие попытки его составить свидетельствовали бы о полном непонимании существа вопроса.
Задача этих примеров как раз обратная – показать, что мы не можем иметь корректного представления о реальности, и методологически задаваясь вопросом о том, что происходит на самом деле, мы не пытаемся извлечь из реальности некую истину. Истинна сама реальность, которая есть непосредственное отношение вещей (чем бы они ни были и что бы это ни значило), то есть факты. Истинна реальность, которая есть и которая всё, – и этого вполне достаточно.
Понимая соответствующие ограничения, мы можем бесконечно обращаться к фактической реальности, обнаруживая, таким образом, новые и новые «факты». А это даст возможность нашей интеллектуальной функции создавать новые и новые, возможно более удачные (потенциально продуктивные, эффективные с точки зрения целевых установок), варианты реконструкции реальности.
К сказанному, желая избежать путаницы, следует добавить, что понятие «объективной реальности», если относиться к нему слишком серьезно, является бессмысленным и совершенно непродуктивным. Что обычно понимается под «объективной реальностью»? То, что можно, грубо говоря, пощупать – непосредственно или с помощью каких-то устройств? Но в таком случае мы не можем «пощупать» ни бозон Хиггса, ни «черные дыры». Мы не можем сделать этого по определению. Да, мы можем «пощупать» косвенные свидетельства этих феноменов, подтверждающие оправданность соответствующих интеллектуальных моделей (бозона или дыры), но сами эти штуки как были, так и останутся абстракцией – не объективными, а расчетными явлениями.
С аналогичной ситуацией мы сталкиваемся и в биологии, например, при изучении репликации ДНК. Во-первых, этот процесс действительно невозможно «разглядеть» (он также в основе своей расчетный). Но главное и это во-вторых: мы не понимаем, каким образом здесь передается информация, что является здесь собственно информацией. Да, на уровне реконструкции соответствующих химических реакций появление тех или иных белков кажется вполне естественным, но дело же не в них – не в самих белках, а в той информации, которую они, возникнув, начинают переносить. Да, и здесь можно построить некую реконструкцию, и, если она будет работать, это будет хорошая реконструкция. Но она продолжит оставаться лишь моделью реальности, а не реальностью существования той самой информации, которая в каком-то смысле действительно как таковая все-таки есть.
А теперь подумаем о вещах, куда более приземленных и, как кажется, куда более понятных – объективны ли, например, ненависть или чувство справедливости? Какие-то нейрофизиологические процессы их безусловно обеспечивают, но в голове каждого человека это будут свои нервные процессы (какие-то специфические агрегации нейронов, индивидуальные нейронные ансамбли). Заберись мы в эту голову – любым способом, – мы не сможем найти в ней точное и убедительное соответствие самоотчету испытуемого, с одной стороны, и тому, что мы там – в его голове – обнаружим – с другой. Можем ли мы на этом основании сказать, что объективно ни ненависти, ни чувства справедливости не существует или что они необъективны, потому что мы просто не знаем, что конкретно следует «щупать»? Все это достаточно нелепо, на мой взгляд.
А объективны ли, например, квадраты, треугольники и круги? Пусть даже я могу пощупать их руками – например, из специального набора для младенцев. Но что это мне дает? Любая геометрическая форма является идеей, которая заключает в себе некие правила – равенство сторон, количество углов, окружность и т. д. и т. п.
Наконец, объективен ли смысл литературного текста? То, что каждый из нас прочитывает его как-то по-своему, видит его в некой специфической диалогичности [М. М. Бахтин], это, конечно, так. Каждый из нас «вынимает» из этого текста некий свой – «субъективный» для него – смысл. Таким образом, объективно некий подлинный смысл литературного текста нигде не содержится. Но готовы ли мы на этом основании заключить, что он – сам этот литературный текст – бессмыслен? Если пойти этим путем, то скоро обнаружится, что и всякий научный текст – лишенная объективности абракадабра.
То есть сама эта языковая игра с понятием «объективность» представляется мне весьма сомнительной, по крайней мере с точки зрения ее целесообразности. Сейчас мы уже хорошо знаем, что всякое явление имеет в своей основе какую-то вполне понятную физическую природу («понятную», по крайней мере, в том смысле, что мы можем так ее реконструировать). При этом любые наблюдатели рисуют свои представления о реальности (что бы это ни значило) тоже не просто так, а в соответствии всё с той же физикой
[24]. Но даже если мы думаем обо всем этом так, речь в любом случае идет о работе всё той же интеллектуальной функции с интеллектуальными объектами. Ведь любая физическая теория есть лишь наше представление о реальности, созданное нами ad hoc. Так что, хоть я и говорю, что обобщенного мира интеллектуальной функции не существует, подобную фикцию для удобства следует, наверное, все-таки принять.
