В раннем детстве, когда мы не обзавелись еще даже плоскостью мышления, для нас, несомненно, как-то существовал и стол (на каком-то нас пеленали, за каким-то кормили) и даже «имя стола» – «стол» (возможно, соответствующий звук уже даже был включен в некие динамические стереотипы нашего мозга, связанные с нашим, так сказать, переживанием стола, нашими действиями за столом и т. д.). То есть можно говорить, что это была наша, связанная со «столом», интеллектуальная активность, некое «протомышление».
Когда во сне я отлеживаю себе руку и меняю положение тела, даже не проснувшись, я в этот момент думаю этим самым «протомышлением». Когда мой мозг отождествляет одну фигуру Вилейанура Рамачандрана с «бубой», а другую – с «кикой» (рис. 1), это тоже мыслительный процесс, который, впрочем, я даже не могу толком осознать. Это «протомышление». Наконец, когда моя рука сама определяет, как растопырить пальцы, направляя руку в тарелку с фруктами (рис. 2), – она делает это не сама по себе, но и не бессмысленно, хотя, конечно, мое личностное «я» тоже не вычисляет этот угол. Все это примеры «протомышления».
Рис. 1. «Буба» и «Кика»
Рука, широко раскрытая, чтобы взять яблоко
Рука, слегка раскрытая, чтобы взять вишню
Рука, протянутая, чтобы взять вишню, рядом с которой есть яблоко, раскрывается шире, чем обычно
Рис. 2
С появлением в нашем внутреннем психическом пространстве (на «плоскости мышления») элементарных пропозиций, а потом и сложных пропозиций (в «пространстве мышления») мы в некотором смысле потеряли ту свою прежнюю связь со столом, но было бы странно думать, что она просто исчезла, причем на том лишь основании, что нам теперь не надо ощупывать стол, облокачиваться на него, ударяться о него, чтобы понять, что это «такой предмет», который допускает все это («пропозиции»)
[35].
То есть все эти наши состояния (некие, грубо говоря, восприятия стола), находящиеся в нашем внутреннем психическом пространстве, продолжают жить в нас и даже, надо полагать, более того – обеспечивают саму возможность существования в нас всех прочих «наслоений», тех, что Витгенштейн называет «ситуациями» и «пропозициями».
«Псевдомышление», если следовать той же логике рассуждений, оперирует интеллектуальными объектами, которые, вполне возможно и скорее всего, являясь в существе своем сложносоставными (то есть над ними интеллектуальная функция уже поработала как следует), даны нам как бы плоскими (или сжатыми, или еще и не развернутыми) – иными словами, это уже «факты», которые всегда есть отношения каких-то вещей (их некое «положение», «ситуация»), но «факты» единичные, существующие сами по себе – «уши Микки-Мауса», «цвет шпината». С ними как бы «всё-понятно-и-так», они просто такие, какие есть.
С положением стрелок часов на циферблате – уже дело другое, но главное, что это положение – не просто отношение стрелок друг к другу, это обозначение событий, которые «в это же время» происходят где-то независимо от нас. Для нас нет никакого смысла в часах, которые просто «показывают время». Важно, что, когда они показывают это время, родители должны вернуться с работы, по телевизору будут показывать любимый фильм, а где-то истечет время «Ч», которое террористы дали полицейским на удовлетворение их требований.
Собственно, вот именно эти «ситуации», которые не даны нам непосредственно, а могут быть лишь воспроизведены нами у нас же в нашем индивидуальном мире интеллектуальной функции как сложные, многомерные отношения различных интеллектуальных объектов друг с другом, это и есть интеллектуальные объекты собственно мышления, которое может быть озадаченным, если мы действительно не просто фиксируем некий факт, а и в самом деле решаем какую-то задачу, ответ на которую пока еще не очевиден.
Однако же понятно и другое (что совершенно, как мне представляется, согласуется если не с буквой, то, по крайней мере, с духом «Трактата»), – что хотя все элементы (интеллектуальные объекты) нашего пространства мышления, сами по себе, являются фактами, само наше пространство мышления оперирует пропозициями, то есть теми отношениями фактов, которое оно в себе отобразило неким образом – такими вот пропозициями. И если я расцениваю свои пропозиции как факты, что в общем и целом есть обычная моя практика (например, я говорю: «Витгенштейн – великий философ», полагая, что это факт), то я оцениваю таким образом ситуации своего собственного индивидуального мира интеллектуальной функции. Но если мы понимаем под реальностью то, что происходит на самом деле, очевидно, что пока я ничуть к фактам реальности не приблизился, а нахожусь в плену своих представлений – пропозиций, принятых за факты.
В целом, надо признать, что это, конечно, почти что замкнутый круг. Но все-таки «почти что», а не фатально. В конце концов, понимая всю эту странную, почти патологическую игру «реальности» и моих «представлений» о реальности, я могу действовать, так сказать, против правил, намеренно (пусть хотя бы и искусственно) их нарушая. Например, я могу создать ситуацию (такое положение вещей), когда всякая моя пропозиция, которая, как мне кажется, соответствует факту реальности, будет рассматриваться мною как ложная (по крайней мере, в смысле некой ее недостаточности, условности, частности и т. д.). То есть я как бы сделаю вид, что я «ничего не знаю» («знаю, что ничего не знаю») или «ни в чем не могу быть уверен», что, понятно, не позволит мне создать пропозицию, которая быстро сделает для меня всякий вопрос закрытым (объяснения чего угодно всегда находятся нами с легкостью), и таким образом смогу сохранить состояние озадаченности.
Зачем мне нужно состояние озадаченности? Нужно оно именно по той причине, что интеллектуальная функция естественным образом (экономя силы и энергию) тяготеет к тому, чтобы максимально быстро упростить всякую ситуацию – свести ее до уровня элементарного (пусть и сложносоставного внутри самого себя) интеллектуального объекта. Она тяготеет к тому, чтобы превратить всякую диспозицию объектов в самостоятельный интеллектуальный объект, в пропозицию (грубо говоря, она видит своей целью всякую ситуацию, развернутую в «верхнем мозге», сложить и отправить в «нижний мозг»).
